Но какое-то нехорошее предчувствие не покидало Гуннхильд, она боялась Горлунг, ругала себя за этот детский, бессознательный страх. Но стоило ей только заметить худую фигуру славянки, как ужас застилал перед ней всё вокруг. Гуннхильд даже не могла сама себе ответить, почему она боится Горлунг, но страх её не проходил.
Горлунг тоже смотрела на ратные бои Олафа, но абсолютно им не любовалась. Нет, она просто радовалась тому, что он занят, и никто ей не помешает. Она так долго ждала таяния снегов и льдов, и вот жесткая кромка, схваченная морозом, отступила, у берегов фьорда плещется вода. Последнее её пристанище в этом подлунном мире перед тем, как она предстанет перед богами. Горлунг сама даже не знала, почему её так манила вода заснеженного фьорда, её тянуло к берегам, словно прочными цепями, словно там было последнее её успокоение.
Много воды утекло с тех пор, как она оказалась на земле Олафа, но ничего не изменилось. Горлунг всё так же до боли в сердце, до видений, бередила свои раны, она не давала им зажить, она никого не прощала. Прощение — есть великая благость, и Горлунг она была неведома, ибо никто не научил её этому. Ни Суль, ни Инхульд, ни Эврар всем им милость и прощение были неведомы, точно так же, как и Горлунг. Врагов не прощают, никогда, даже тех, кого уже нет в живых — вот она жестокая философия викингов, а Горлунг была дочерью этого племени до последней капли своей крови.
Внезапно Горлунг увидела Гуннхильд, любующуюся Олафом. Страшная женщина, Горлунг она не нравилась. Хотя нет, она ей не просто не нравилась, Горлунг ненавидела её. Когда впервые Горлунг увидела жену Олафа, то ей показалось, что кто-то ударил её со всей силы в живот, словно померк свет дневной перед глазами, всюду воцарилась ночь кромешная, темнота непроглядная. Потому что именно эту женщину Горлунг видела в день смерти Яромира, в том видении. В тот страшные черный день, в котором боги её окончательно прокляли.
Теперь видения посещали её часто. Стоило только вспомнить их всех: Торина, Карна, Яромира и Эврара, как Горлунг начинала видеть совсем иное, видеть то, чего нет. Стоило ей только разозлиться, как перед глазами начинали плясать картинки: две девочки: одна светловолосая, но с черными глазами, другая, наоборот, с волосами черными, словно крыло ворона, и глазами голубовато-зелеными, они смеялись и играли с травами и рунами; иногда Горлунг видела Олафа, но не такого как сейчас, а старше.
Сколько было разных видений, но Горлунг их более не страшилась, она ничего теперь не страшилась и даже своего безумия. Боги прокляли её, и она приняла свое наказание, как принимала некогда милость богов, смело, глядя в глаза своим бедам, но при этом ничего не хотела менять, ибо богам виднее.
Пора. Горлунг расплела косу, раскинула волосы по плечам, черные, словно смола. Никогда более ей не заплести их в косу. Внезапно ей вспомнилось, как Яромир перебирал её локоны, и решимость с новой силой вспыхнула в её сердце. Горлунг подошла к сундуку, старому и ветхому, достала со дна свернутый кусочек ткани, что некогда вложил в узел с её одеждой предатель Эврар. Скоро они свидятся, в Хеле место им обоим, и тогда она отомстит ему, тому, кого считала когда-то самым верным, достойным и родным.
Горлунг, выйдя во двор, сощурилась от яркого света, как давно она не выходила из своего покоя. Очень давно. Быстро оглянувшись вокруг, она увидела, что привлекла к себе внимание всех хирдманнов, но они поспешно отвели от неё глаза. Горлунг привыкла к этому, редко кто смотрел ей в глаза даже на Руси, а тут тем паче. Хотя ей всё равно, бойтесь, не смотрите, недолго им осталось её терпеть.
Медленно она прошла мимо ратного поля, не взглянув на мужчин, стоящих на нем. Горлунг ни разу не посмотрела на Гуннхильд, она не хотела помнить её, не хотела с ней прощаться. Вот и ворота, отгораживающие Утгард от остального мира, крепкие и надежные, как впрочем, и всё в этом маленьком и небогатом дворе.
Дозорные молча открыли для неё ворота, и Горлунг вышла. Вот как оказывается всё просто. Никто её не хватится. Горлунг улыбнулась, но её улыбка скорее была похожа на ухмылку, оскал, она давно разучилась улыбаться тепло и радостно.
Чтобы не растерять решимость, та, что когда-то была княжной Торинграда, а потом, пусть совсем недолго, торинградской княгиней быстрым шагом, почти бегом пошла через вересковую пустошь.
Вереск. Виллему, скоро свидимся, мама. Горлунг подняла голову и посмотрела на небо. Солнце. Суль. Скоро будешь ответ держать, бабушка. Никогда тебя не прощу, конунг Торин, никогда, ни здесь, ни там.
Олаф неотрывно смотрел в след Горлунг, пока она шла по двору. Легкий ветерок поднимал в воздух прядки её черных волос, создавая некое подобие дымки вокруг её хрупкой фигуры. Норманн поморщился, отвратительная женщина, зачем он только привез её? Люди сторонились её, и Олаф не мог их винить в этом. Он сам теперь почти не заходил в её покой.
Раньше, когда он только привез её, Олаф приходил почти каждый день. Но она, казалось, этого не видела, даже головы не поворачивала, а он садился на скамью и ждал, когда Горлунг его заметит. Но этого не происходило. А потом Олаф устал. Смертельно устал от этого и оставил надежду увидеть её прежней, той Горлунг, что забрала его сердце, даже ни разу не глянув в его сторону.
Олаф постарался сделать все, чтобы жизнь стала прежней, такой, какой она была до его первого визита в Торинград. Той жизни, где не было метаний, мучений, мук, недостойных воина, позорных для мужчины. Олаф был добр с Гуннхильд, старался быть к ней внимательным и уже не смотрел ночи напролет на старый сундук. Всё, казалось, стало как прежде, будто всё было предано забвению, похоронено под тонким слоем пыли и пепла.
Сейчас, увидев Горлунг, Олаф невольно изумился тому, как скверно она выглядит. Щеки запали, цвет лица стал серым, кости так туго натягивали кожу, что казалось, она лопнет, и тусклые, безжизненные глаза. Какие раньше у неё были глаза! Жестокие, манящие, горящие светом, а теперь глаза старухи, которая ничего больше не боится. Почему она стала такой? Из-за чего?
Олаф долго стоял посреди ратного поля, бессмысленно глядя вокруг, ища причины такой ненависти богов. Как вдруг его осенила догадка, страшная, немыслимая. Олаф надел рубаху и пошел за Горлунг, ругая себя, на чем свет стоит, костеря её, и прося богов избавить его от всех этих мук.
Выйдя за ворота, Олаф увидел, что Горлунг отошла довольно далеко, наверное, она бежала, теперь дочь Торина подходила к берегу фьорда. Значит, он был прав, глупая, дурная женщина. Олаф бросил бегом вслед за ней.
Горлунг быстро подходила к воде, вот волны фьорда лижут носки её сапожек, вот она уже по щиколотку в воде, она заходит в холодные воды всё глубже и глубже. Вода уже доходит до талии, Горлунг поднимает руки выше, словно боясь намочить что-то, и тогда Олаф увидел у неё в руке узелочек маленький и довольно грязный, но он в миг его узнал — в этом узелке она хранила руны, этот платок когда-то в Гардаре она расстелила, чтобы бросить на него руны, что должны были предсказать ему судьбу.
Олаф бежал по воде вслед за ней, а Горлунг его не слышала, перед её глазами стояли все они, те, с кем ей так не терпелось встретиться, и первой в этом ряду стояла Суль. И вот они уже вокруг неё, близко, словно стоит только руку протянуть, и коснешься их кончиками пальцев. Но что-то помешало этому, они исчезли.
Олаф тащил её отплевывающуюся на сушу, и стоило им только выйти на берег фьорда, как Горлунг свалил с ног удар, сильный, точь-в-точь как тот отцовский, что заставил её упасть на пол гридницы когда- то давно, в другой жизни.
— Совсем с ума сошла? Обезумела? За что меня боги так тобой наказали? — кричал Олаф, — отвечай, не молчи, слышишь? Не молчи. Не потерплю больше.
Но Горлунг молчала, удивленно глядя на него, но стоило ей только подняться, как новый удар вернул её на землю, кровь поливалась из уголка рта. Губу саднило, и Горлунг недоверчиво коснулась уголка рта пальцем, ранку начало жечь. Она растерянно подняла глаза на Олафа, который был совсем рядом и нервно переступал с ноги на ногу.
— Что молчишь? Решила утопиться? Да чем я обидел тебя так? — он яростно смотрел на Горлунг, ожидая ответа.
— Ничем ты меня не обидел, — это были первые слова, что сказала ему Горлунг с тех пор, как они отплыли от Торинграда прошлым летом.
— Тогда зачем? Ради Одина скажи мне правду, зачем ты это делаешь? — уже спокойнее спросил
