9Два друга у Энрике были с детства:один — из многодетнейшей семьирабочего консервного завода.Второй — был сын единственный владельцакакой-то странной фабрики зеркал,где также выпускались и подтяжки.Троих детей объединил футбол,когда они, как равные почти,потрепанный футбольный мяч гоняли,небрежное подобие воротсоздав на пустыре из школьных ранцев,демократично брошенных на щебень.Но ранцы были разными: однииз дерматина, рвавшегося быстро,вторые — из свиной шершавой кожи,и третьи — из шевровой, мягкой-мягкой,а ранец сына крупного банкираиз кожи крокодиловой был дажеи, говорят, с замочком золотым.Футбол смягчает классовые чувства,но он, однако, их не отменяет,и выражалось иногда в подножкахпрезренье крокодилового ранцак облупленности гордой дерматина,и не скрывал, различием терзаясь,кожзаменитель ненависть свою.Свиная кожа колебалась между.Шевровая, с презрением к свиной,к надменной крокодиловой тянулась,от зависти скрываемой скрипя.Но все-таки и поле было общим,и общая игра, и общий мяч.У взрослых нету общего мяча —они его на части раздирают,и поле общим быть перестает —его своим желает сделать каждый,и общая игра у них сложитьсяне может, ибо общих правил нет —рехнуться можно из-за разных правили безнадежно крикнуть: «Где судья?»Все сразу — нарушители и судьи.Три друга постепенно разошлись,но все-таки старались быть друзьями.Они ходили вместе на футбол,и он все больше становился темединственным, что их соединяло.Один из них, став, как его отец,жестянщиком консервного завода,был, видимо, и будущий жестянщик.Второй, не видя смысла никакогони в зеркалах отцовских, ни в подтяжках,был будущий священник, а Энрикебыл, как он думал, будущий художник.Откупорив «Жервезу» на скамьеи вынув из пакета бутерброды,они сначала обсуждали матч,переходя к политике текущей.Футбол еще в нас детство сохраняет,а наши политические спорыостатки детства убивают в нас.Жестянщик говорил: «Альенде медлит…Как это можно — медленно бороться?»Священник: «Медлит? Хорошо бы, если…Пугает многих то, что он спешит».Жестянщик: «Напугать монополистовне грех… Я опасаюсь — как бы толькоиспугом не отделались они».Священник: «А испуг домохозяек?Они монополистки лишь на кухне,а ведь боятся завтрашнего дня.Хватают враз по двадцать пачек мыла».Жестянщик: «Все равно им не отмытьсяот мелких буржуазных предрассудков».Священник: «Ну так что ж — не мыться вовсе?Когда в глазах домохозяек властьтак ненадежна — дело безнадежно».Жестянщик: «Безнадежно ваше дело».Священник: «Что такое — наше, ваше?Понятие единое — народ».Жестянщик: «Мне противно быть единымс чиновничьими рылами тупыми,с лакейской рожей, с полицейской харей,с мурлом поповским, с генеральской рожейи с мордочкою лисьей торгаша».Священник: «Мучас грасиас, амиго,что не забыл поповское мурло».Жестянщик: «Ешь, амиго, — напросился.Народ, народ… Затрепанное слово,которым очень любят спекульнутьсидящие на шее у народа,привыкшие болтать с трибун о том,как нежно они любят эту шею.Единого народа в мире нет.Всегда в любом народе — два народа:
