Окно выходит в белые деревья...

                                       и роман порядочный,
а на станции Зима
                                голод был тетрадочный.
И на уроках в дело шли,
                                         когда бывал диктант,
«Врачебная косметика»,
                                                 Мордовцев
                                                                        и Декарт.
А я был мал, но был удал,
                                            и в этом взявши первенство,
я между строчек исписал
                                               двухтомник Маркса — Энгельса.
Ночью,
             светом обданные,
                                           ставни дребезжали —
это эшелоны
                            мимо проезжали.
И писал я нечто,
                               еще не оцененное,
длинное,
                   военное,
                                       революционное…

Июль 1957

«Лифтерше Маше под сорок…»

Лифтерше Маше под сорок.
Грызет она грустно подсолнух,
и столько в ней детской забитости
и женской кричащей забытости!
Она подружилась с Тонечкой,
белесой девочкой тощенькой,
отцом-забулдыгой замученной,
до бледности в школе заученной.
Заметил я —
                      робко, по-детски
поют они вместе в подъезде.
Вот слышу —
                       запела Тонечка.
Поет она тоненько-тоненько.
Протяжно и чисто выводит…
Ах, как у ней это выходит!
И ей подпевает Маша,
обняв ее,
                   будто бы мама.
Страдая поют и блаженствуя,
две грусти —
                      ребячья и женская.
Ах, пойте же,
                     пойте подольше,
еще погрустнее,
                                потоньше.
Пойте,
                   пока не устанете…
Вы никогда не узнаете,
что я,
           благодарный случаю,
пение ваше слушаю,
рукою щеку подпираю
и молча вам подпеваю.

27 августа 1957

«Как я мучаюсь — о, Боже!..»

Как я мучаюсь — о, Боже! —
не желаю и врагу.
Не могу уже я больше —
меньше тоже не могу.

Мучат бедность и безбедность,
мучат слезы, мучит смех,
и мучительна безвестность,
и мучителен успех.

Но имеет ли значенье
мое личное мученье?
Сам такой же — не иной,
как великое мученье,
мир лежит передо мной.

Как он мучится, огромный,
мукой светлой, мукой темной,
хочет жизни небездомной,
хочет счастья, хочет есть!..