увидел, что слезы текут не у мальчика, а у Масси.
Я бросил родительского приятеля на полуслове, вышел к ним, сел рядом, обнял ее содрогающееся тело — дрожь так и не утихла, — и ни одному из нас троих и в голову не пришло сказать хотя бы слово. А потом я поднял глаза, заглянул сквозь стеклянные двери в дом и понял, что все взрослые там, внутри, а мы, дети, — в саду.
Сгущались сумерки, и скромный дом Рамадина, когда-то являвшийся для меня прибежищем, предстал хрупким ковчегом. Последний гость медленно шел в сторону неосвещенной окраинной улицы. Я стоял рядом с родными Рамадина в прихожей и тоже собирался уходить — нужно было успеть на один из последних поездов к центру Лондона.
— Завтра днем я улетаю, — сказал я, — но, скорее всего, вернусь через месяц.
Она пристально вглядывалась в меня. Собственно, мы оба только этим и занимались весь день, будто бы заново оценивая давно знакомого человека. Лицо Масси стало шире, у нее изменилась повадка. Я отметил новообретенную, продуманную ласку в обращении с родителями. А ведь она провоевала с ними все подростковые годы. Я подмечал эти различия и одновременно осознавал, что ей легче заглянуть мне в душу, чем любому из моих недавних друзей. Она может извлечь из памяти прежнее представление обо мне и положить рядом с тем, что видит теперь. Она вечно оказывалась рядом с братом и со мной во время каникул — мы втроем бродили по городу, который еще не стал родным, где нам постоянно напоминали, что он нам не родной: мы вращались в странной замкнутой вселенной — автобус до бассейна в Бромли или до общественной библиотеки в Кройдоне или в Эрлз-Корт посмотреть лодочные гонки, или собачьи бега, или автомобильную выставку. Наверняка у нас в головах до сих пор хранились одинаковые схемы автобусных маршрутов. Она была свидетельницей всех перемен, происходивших со мной в те годы. Все это было у нее внутри.
А потом — пропуск длиной в восемь лет.
«Завтра днем я улетаю, но, скорее всего, вернусь через месяц».
Она стояла в прихожей и смотрела на меня — на лице явственно читалось горе от недавней утраты. С ней рядом стоял, придерживая ее за локоть, ее возлюбленный. Мы с ним уже успели переговорить. Если он и не был возлюбленным, то явно надеялся им стать.
— Ну, сообщи, когда вернешься, — обронила Масси.
— Непременно.
— Масси, ты бы проводила Майкла до станции. Вам есть о чем поговорить, — предложила миссис Эр.
— Да, пошли, — поддержал ее я. — Проведем часик вместе.
— Уйма времени, — заметила она.
Масси существовала в населенной части мира — Рамадин редко туда вступал. Ей незнакомы были колебания. Нам предстояло разделить значимый кусок наших жизней. Чем бы ни закончилась наша общая история с ее взмывами и провалами, мы обогатили и обокрали друг дружку со стремительностью, которой я отчасти научился от нее. Масси в одночасье принимала решения. Пожалуй, она больше походила на Кассия, чем на брата. Теперь-то я знаю, что мир не делится на две противоположности, все не так просто. Но в юности нам свойственно так считать.
«Уйма времени», — произнесла она. В этот час я сделал первые шаги обратно в ее жизнь. Мы пошли на станцию, и за разговором шаги наши становились все медленнее. Мы вступили в полную тьму — дорога шла вдоль футбольного поля, — и нам казалось, что мы перешептываемся в некоем неосвещенном углу сцены. Говорили в основном про нее. Про меня она и так уже знала достаточно — мой краткий и неожиданный успех, который привел меня в Северную Америку, одновременно выдернув из ее мира. («Ты приехал, а я и не надеялась». «Вечно ты в отлучке, Майкл».) Мы извлекали на свет минувшие годы. Я так долго почти не общался с ними, даже с Рамадином. Время от времени слал открытку, чтобы обозначить, где нахожусь, тем дело и кончалось. Предстояло многое узнать о том, чем занимались все эти годы она и ее брат.
— Слышал про такую Хезер Кейв? — спросила она.
— Нет. А должен был? Кто она такая?
Мне показалось — вроде речь о том, что я мог ее встретить в Америке или в Канаде.
— Да вот Рамадин, судя по всему, был с ней знаком.
И Масси рассказала, что никто толком не знает обстоятельств смерти Рамадина. Его просто нашли — сердце не бьется, рядом лежит нож. И всё. Он забрел в темноту городского сада неподалеку от квартиры одной девушки. Вроде как он сходил по ней с ума, а она была его ученицей. Масси зашла в эту квартиру, там жила только одна девушка, четырнадцати лет, эта самая Хезер Кейв, он давал ей уроки. Если именно она и покорила его сердце, он, наверное, испытывал бесконечное чувство вины, заполнявшее его, как черные чернила.
Масси встряхнула головой и отвернулась от этой темы.
А потом сказала: по-видимому, жизнь брата в Англии складывалась несчастливо, по ее мнению, ему лучше бы было жить и работать в Коломбо.
Как-то так получается, что в любой эмигрантской семье есть человек, которому не прижиться в новой стране. Этому брату или этой жене, что молчаливо страдает в Бостоне, Лондоне или Мельбурне, жизнь кажется постоянным изгнанием. Я не раз встречал тех, кого одолевают неотвязные призраки прошлой жизни. И — да, действительно, Рамадин был бы счастливее в менее чопорном и менее многолюдном Коломбо. В отличие от Масси и, как она подозревала, от меня, Рамадин не был амбициозен. Он отличался неспешностью, обстоятельностью, он постигал важные вещи в своем собственном темпе. Я сказал ей, что до сих пор не могу понять, как он уживался со мной и с Кассием на пути в Англию. Она улыбнулась, покивала, а потом спросила:
— А ты с ним видишься? Я о нем иногда читаю.
— Помнишь, мы когда-то уговаривали тебя его не упустить?
И тут мы рассмеялись. В юности мы с Рамадином пытались убедить Масси, что Кассий составит ей идеальную пару.
— Может, и стоило бы… может, еще не поздно.
Она поддавала носком мокрые листья, она продела руку сквозь мою. Я подумал о втором отсутствующем друге. В последний раз я слышал про Кассия от одной актрисы со Шри-Ланки, которая в ранней юности дружила с ним в Англии. Она рассказала, как он пригласил ее на свидание, очень рано утром, на поле для гольфа. Принес пару стареньких клюшек, несколько мячей, они перелезли через ограду и бродили по полю — Кассий курил косяк и повествовал о величии Ницше, а потом попытался соблазнить ее прямо меж двух лунок.
Дойдя до станции, мы посмотрели расписание, а потом отправились в ночное кафе под железнодорожным мостом и сидели там, почти не разговаривая, глядя друг на друга поверх пластиковой столешницы.
Про себя я никогда не называл Масси «сестрой Рамадина». Слишком уж они были разными. Ее отличал открытый характер. Если ей что-то предлагали, она немедленно за это бралась, будто подхватывала куплет песни. Она была из тех, кого в прежние времена называли «боевыми». Так бы, наверное, выразились про нее мистер Мазаппа или мисс Ласкети. Но в тот вечер в полупустом железнодорожном кафе она казалась замкнутой, нерешительной. За одним из столиков сидела пожилая пара — они тоже были на похоронах и на поминках, однако с нами не заговорили. Мне очень хотелось, чтобы Рамадин оказался рядом. Я ведь к этому привык. Может, его присутствие обозначилось из-за того, что Масси притихла, может, возникшая между нами приязнь стремительно стерла прошедшие годы, но он подступил мне к самому сердцу, и я заплакал. В душу внезапно вернулось все: его медлительная походка, его смущение от непристойной шутки, его привязанность к этому песику из Адена, его заботливое отношение к собственному сердцу — «сердцу Рамадина», его узлы, которыми он так гордился и которые спасли нам жизнь, то, как выглядело его тело, когда он уходил прочь. И его изрядный ум, который мистер Фонсека разглядел, а мы с Кассием не заметили и не признали, но которым он, несомненно, обладал. Какую часть Рамадина я забрал внутрь, пусть даже в виде воспоминания, после того как мы расстались?
Я — человек с холодным сердцем. Оказавшись лицом к лицу с великим горем, я воздвигаю барьеры, чтобы утрата не вошла слишком далеко или слишком глубоко в душу. Стена возникает мгновенно, и ее не
