лица и притопыванием. Они танцевали так, потому что на них смотрели, но танцевали только для самих себя, окруженные тайной, недоступные вмешательству посторонних. У него рубашка была распахнута до пупка, и всем нам было видно, как он, весь потный от возбуждения, счастлив, что немного пьян и как бы в трансе от того, что на него смотрят и что она его ждет.
Тогда-то им впервые, как мы это предвидели, пришлось обратиться к нам. Однажды утром юноша явился в контору Гиньясу, видимо, только искупавшийся, пахнущий одеколоном, вертя в пальцах сложенную вдоль купюру в пятьдесят песо.
— Больше я не могу заплатить, по крайней мере наличными. Достаточно будет за консультацию?
«Я пригласил его сесть, думая о вас, друзья мои, и не вполне уверенный, что это он. Я откинулся в кресле, предложил ему кофе, не торопясь с ответом и извинившись, — надо, мол, подписать несколько документов. Но когда я почувствовал, что моя беспричинная антипатия рассеивается и ее сменяют любопытство и какая-то непонятная зависть, когда осознал, что его поведение, которое кто-нибудь счел бы дерзостью или наглостью, может быть чем-то иным, редкостным, почти волшебным из-за своей необычности, лишь тогда я убедился, что мой гость это тот самый парень в желтой рубашке и с розочкой в петлице, которого мы видели в дождливый вечер на тротуаре перед „Универсалем“. Не отказываясь от своей антипатии, я хочу сказать следующее: это человек, отродясь убежденный в том, что самое главное — это жить, и, следовательно, убежденный, что все, что помогает его жизни, важно, благородно и достойно. Я ответил, что за пятьдесят песо — тариф для друзей — я могу ему сказать, с точностью до нескольких месяцев, какое наказание ему грозит от законов, прокуроров и судей. И что я могу попытаться избавить его от этого наказания. Я хотел его выслушать и прежде всего получить эту зеленую бумажку, которую он рассеянно вертел в руке, словно был уверен, что такому человеку, как я, достаточно ее показать.
Наконец он развернул купюру и положил ее на письменный стол — я сунул ее в бумажник, и мы с минуту поговорили о Санта-Марии, о здешней природе и климате. Он поведал мне историю с письмом для Латорре и спросил, может ли он остаться жить в шале на берегу — то есть, конечно, он и она, такая молоденькая и в положении, — несмотря на разрыв со Шпехтом и на то, что договор об аренде был, как он выразился, только устным контрактом.
Немного подумав, я решил сказать, что такая возможность есть, — подробно объяснил его права, приведя параграфы и даты законов, юридические казусы. Посоветовал ему внести в суд как залог соответствующую сумму арендной платы и просить вызвать Шпехта для оформления существующего фактического контракта.
Я видел, что мой совет понравился, он одобрительно кивал с легкой улыбкой удовлетворения, будто слушал любимую и хорошо исполняемую далекую музыку. Одну-две фразы попросил повторить, извиняясь, что не вполне понял. Но, к сожалению, ничего больше — никакого искреннего восхищения, ни выражений благодарности. Ибо когда я прервал наступившую паузу и сонным голосом сказал ему, что все вышеизложенное точно соответствует юридической теории, применимой в данном случае, но в грязной практике сантамарианцев Шпехту достаточно поговорить по телефону с начальником полиции, чтобы он и его молодая супруга, ожидающая ребенка, были препровождены из шале в какой-нибудь населенный пункт на расстоянии двух лиг от городской черты, он рассмеялся, словно я его лучший друг, решивший изрядно пошутить. Он так развеселился, что я вынул было бумажник, намереваясь вернуть ему пятьдесят песо. Однако он на это не клюнул. Достал из переднего кармана брюк золотые часики, которые когда-то назывались chatelaine,[24] и посетовал, что у него есть неотложные дела, к тому же, мол, он неуверен, последует ли когда-нибудь за нашей деловой беседой истинно дружеский разговор. Я крепко пожал ему руку, думая, что обязан ему чем-то более важным, чем пятьдесят песо, которые у него выманил».
Потом они исчезли, кто-то видел их на субботних экскурсиях членов Коммерческого клуба, потом опять о них ничего не было слышно, как вдруг они объявились в Лас-Касуаринас.
Опять совсем близко от нас, и на сей раз тут пахло скандалом. Близко, ибо Гиньясу был адвокатом доньи Мины Фрага, владелицы Лас-Касуаринас; я же навещал ее, когда доктора Рамиреса не было в городе, а Ланса прошлой зимой шлифовал некролог, озаглавленный «Донья Эрминия Фрага», колонку в семь сантиметров, скорбную, хотя и двусмысленную, где превозносились главным образом сельскохозяйственные достижения покойного отца доньи Мины.
А пахло скандалом потому, что донья Мина в период между отрочеством и двадцатью годами три раза убегала из дому. В первый раз с пеоном из поместья, и старик Фрага пригнал ее обратно плеткой, — как гласит легенда, говорящая вдобавок о смерти соблазнителя, его поспешном погребении и о взятке комиссару полиции, — и было это в 1911 году. Затем она сбежала, увязавшись за цирковым фокусником, вполне довольным своей профессией и своей женой. По требованию фокусника ее доставила домой полиция. И еще раз сбежала в дни переворота 1916 года[25] с продавцом лекарств для животных, — усатый, решительный щеголь изрядно поживился за счет старика Фраги. Последнее отсутствие было самым продолжительным, и возвратилась она сама, никто ее не искал и не привозил домой.
В те годы Фрага завершал строительство Лас-Касуаринас, большого дома в городе, задуманного для дочери или же потому, что старику надоело жить в поместье. Пошел слух, что девушка переживает религиозный кризис, собирается уйти в монастырь, но какой-то чудак-священник отказывается помочь ее замыслу, ибо не верит в искренность доньи Мины. Бесспорно то, что Фрага, который без всякой похвальбы говорил, что ни разу не был в церкви, соорудил в Лас-Касуаринас часовню еще до завершения дома. А когда Фрага скончался, дочь, сдав в аренду за самую высокую цену поместье и все унаследованные земли, поселилась в Лас-Касуаринас и превратила часовню в помещение для гостей или садовников. В течение сорока лет звали ее по-разному — Эрминия, Эрминита и наконец донья Мина. Кончила она свои дни в старости, в одиночестве, страдая склерозом, однако не сломленная и не тоскующая.
И вот там-то и поселилась влюбленная парочка, что свалилась на нас с неба в некий грозовой день. Они устроились в часовне Лас-Касуаринас как бы навсегда, повторяя теперь днем и ночью, в идеальных условиях по части декораций, публики и кассы, представление пьесы, генеральную репетицию которой провели в доме Шпехта.
Лас-Касуаринас находится довольно далеко от города к северу, на дороге, идущей к побережью. Там в одно воскресное утро и увидел их Феррагут, нотариус, работавший с Гиньясу. Всех троих и собаку.
— Спозаранок шел дождь часа два да еще с ветром. Так что к девяти утра воздух был чистый и земля еще сырая, потемневшая и духовитая. Я оставил машину на пригорке и с дороги сразу их увидел, как на небольшой картине из тех, что оправляют широкой, золоченой рамой, — три поразительные неподвижные фигуры. На заднем плане он в синем рабочем костюме садовника, готов поклясться, сшитом на заказ; он стоял на коленях возле розового куста, смотрел на него, но не трогал, улыбкой одобряя эффективность средства против муравьев и тли; как бы по желанию автора картины его окружали атрибуты специальности: лопата, грабли, садовые ножницы, газонокосилка. Девушка сидела на тюфячке и читала журнал, она была в соломенной шляпе, поля которой касались ее плеч, большой живот сильно выпирал, сидела она по-турецки, и ноги ее прикрывала широкая пестрая юбка. И рядом с ней в плетеном кресле с балдахином донья Мина улыбалась благодати господнего утра, держа на коленях мерзкую лохматую собачонку. Все трое наслаждались покоем и представляли мирную изящную сценку, каждый чистосердечно играл свою роль в недавно сотворенном раю Лас-Кауринас. Я робко остановился у деревянной калитки, чувствуя себя недостойным пришельцем, но старуха велела меня позвать — она уже махала мне рукой и, морща лицо, силилась меня разглядеть. На ней было платье без рукавов, сильно открытое на груди. Она представила меня девушке — «моей доченьке», — и, когда ее садовник кончил стращать муравьев и вразвалку, готовя улыбку, подошел к нам, донья Мина жеманно захихикала, будто я ей сказал игривый комплимент. Звали парня Рикардо. Копаясь в земле, он загрязнил себе ногти и теперь смотрел на них озабоченно, но без тени смущения. «Мы все спасем, донья Мина. Я же говорил, их посадили слишком густо. Но это не беда!» Ему все было нипочем: воскресить засохшие розовые кусты или превратить воду в вино.
— Прошу прощения, — прервал его Гиньясу. — Он знал, что ты нотариус, что старуха тебя пригласила, что существует такая вещь, как завещание?
— Без сомнения, знал. Но и это было ему нипочем.
