он там искал. С каждой минутой я все больше приходил к убеждению, что напился он на деньги, почти украденные у несчастной больной женщины, и мне не хотелось разговаривать с ним. Покончив с сандвичами, я послал своего помощника принести еще полдюжины и бутылку пива.
В конце концов Бланес устал от своих пируэтов; постыдное опьянение настроило его на сентиментальный лад, и он уселся на ящик неподалеку от меня, засунув руки в карманы, положив на колени шляпу и не сводя со сцены неподвижного мутного взгляда. Время шло, мы молчали, и тут я увидел, как постарел Бланес, как поредели и выцвели его русые волосы. Немного осталось ему лет для того, чтобы изображать галантного кавалера и водить сеньор в отели, и вообще для чего бы то ни было.
— Я тоже не терял времени даром, — вдруг заявил он.
— Да, представляю себе, — откликнулся я без всякого интереса.
Он улыбнулся, потом стал серьезен, нахлобучил шляпу и встал с ящика. Разговаривая со мной, он шагал взад и вперед по сцене, как, бывало, делал я в своем кабинете, увешанном фотографиями с подписями актеров, диктуя письмо секретарше.
— Я навел справки об этой женщине, — сказал он. — Похоже, что у ее семьи или у нее самой было состояние, но потом ей пришлось работать учительницей. Но никто, понимаете, никто не говорит, что она сумасшедшая. Что она всегда была немножко чудная, это да. Но не сумасшедшая. Не знаю, зачем только я беседую с вами — о, приемный отец печального Гамлета с маслом от сандвича на носу, — беседую с вами об этом.
— Во всяком случае, — ответил я спокойно, — я не влезаю в чужую жизнь. И не изображаю из себя победителя перед немножко чудными женщинами. — Я вытер платком губы и, повернувшись, посмотрел ему прямо в лицо. — И, кроме того, не напиваюсь неизвестно на чьи деньги.
Бланес стоял, уперев руки в бока, уставившись на меня с задумчивым видом, и продолжал говорить мне всякие гадости, но любому было бы ясно, что думал он об этой женщине и оскорблял меня не со зла, а лишь бы что-нибудь делать, пока думал, и тем самым не дать мне понять, что думает именно о ней. Подойдя ко мне, он нагнулся, тут же выпрямился с бутылкой в руках и не торопясь высосал из горлышка остатки пива. Потом походил по сцене и снова уселся, зажав бутылку между колен и сложив на ней руки.
— Я все же поговорил с ней, и она кое-что рассказала, — продолжал Бланес. — Мне хотелось понять, что все это значит. Потому что — не знаю, понимаете ли вы, — но дело тут не только в том, чтобы положить деньги в карман. Я расспросил ее, что мы, собственно, будем играть, и тут-то убедился, что она сумасшедшая. Вам это интересно? Так вот, все это сон, который она однажды видела, понимаете? Но главное безумие в том, что, по ее словам, этот сон не имеет для нее никакого значения, что она никогда не знала ни этого человека в синем свитере, ни женщины с кружкой и даже не жила никогда на улице, похожей на эту нелепую мазню, которую вы тут намалевали. Тогда для чего это ей нужно? Говорит, что пока она спала и видела этот сон, она была счастлива, но счастлива — не то слово, это нечто совсем другое. И вот она хочет увидеть все заново. И хотя это безумие, в нем есть какой-то проблеск разума. И потом, мне нравится, что нет тут никакой любовной пошлости.
Когда мы отправились отдохнуть, он то и дело останавливался посреди улицы — небо было безоблачно, и солнце жарило невыносимо — и, хватая меня за плечи и лацканы пиджака, допытывался, понял ли я, в чем дело, хотя сам, очевидно, понимал не очень хорошо, поскольку никак не мог довести свои объяснения до конца.
Женщина пришла в театр ровно в десять. На ней, так же как прошлым вечером, было черное платье и часы с цепочкой; все это, подумал я, не слишком подходит для улицы в бедном квартале, изображенной на сцене, и для того, чтобы лежать на краю тротуара, в то время как Бланес будет гладить ее по голове. Но делать было нечего. Театр оставался пуст, в партере сидел только пьяный Бланес с сигаретой в зубах, в синем свитере и сдвинутой набекрень серой фуражке. Он пришел рано, вместе с какой-то девицей, которая и должна была выглянуть из двери зеленной лавки и предложить ему кружку с пивом. Девица эта тоже никак не подходила к облику персонажа — облику, который я, разумеется, выдумал сам, поскольку дьявол его знает, каким он был на самом деле. Унылая тощая девица, плохо одетая, накрашенная, которую Бланес, очевидно, подцепил в каком-нибудь кабаке, уговорил лучше пойти с ним, чем бродить всю ночь по улице, и наверняка пустил в ход какие-нибудь нелепые россказни, потому что она принялась расхаживать по сцене с видом примадонны; когда же я увидел, как протягивает она руку с кружкой, то не знал, что и делать, заплакать или выгнать ее в толчки. Другая — наша сумасшедшая — вся в черном, едва лишь вошла, как замерла, уставившись на сцену и заломив руки. Она показалась мне невероятно высокой, гораздо выше и тоньше, чем выглядела вчера. Потом, не сказав никому ни слова, все с той же, хотя и менее заметной болезненной улыбкой, переворачивающей мне все нутро, она пересекла сцену и скрылась за декорацией дома, откуда должна была выйти. Я, сам не зная почему, следил за ней глазами, и мой взгляд, окружая, обволакивая все ее длинное тело в черном платье, сопровождал ее, пока край занавеса не отрезал мой взгляд от ее фигуры.
Но вот я встал посреди сцены и, поскольку все было в порядке и уже пробило десять, приподнял локти, чтобы, хлопнув в ладоши, предупредить актеров о выходе. И тут, сам не вполне отдавая себе отчет в происходящем, я вдруг начал проникаться особым настроением, входить в то, что мы должны были играть, хотя и не мог бы это объяснить словами; так начинаешь иногда постигать чужую душу, не нуждаясь в объяснениях. Я предпочел вызвать актеров бесшумным взмахом руки, и, когда Бланес и приведенная им девица направились на свои места, я тихонько выскользнул за кулисы, где сидел мой помощник за рулем видавшей виды машины, которая уже начала содрогаться с умеренным, впрочем, тарахтением. Отсюда, усевшись на ящик и стараясь быть незаметным, потому что во всей этой дурости делать мне было нечего, я увидел, как она вышла из дверей своего домишки и, покачиваясь, словно юная девушка, — ее густые, почти седые волосы, закинутые на спину, были стянуты на уровне лопаток яркой лентой, — сделала несколько широких шагов; да, без всякого сомнения, то была юная девушка, она только что накрыла на стол и выглянула на улицу полюбоваться наступающим вечером и посидеть минутку, ни о чем не думая; я увидел, как опустилась она на землю рядом с табуретом Бланеса и подперла голову рукой, облокотившись о колено, прижав кончики пальцев к приоткрытым губам и устремив взгляд куда-то далеко, далеко, гораздо дальше и меня самого, и стены за моей спиной. Я увидел, как поднялся Бланес и перешел улицу, с математической точностью проскочив перед самой машиной, которая, напустив дыму, проехала с поднятым верхом и скрылась за кулисой. Увидел, как рука Бланеса приняла кружку пива из рук женщины, живущей в доме напротив, как он выпил все залпом и вернул сосуд женщине, а она неторопливо и бесшумно скрылась в дверях. Увидел еще раз, как человек в синем свитере перебежал через улицу, а точно через секунду промчалась машина с опущенным верхом и остановилась рядом со мной; мотор заглох, и, пока рассеивался голубоватый дымок, я разглядывал девушку на краю тротуара: она зевнула и в конце концов вытянулась во весь рост на каменных плитах, подложив руку под голову и поджав одну ногу. Тогда человек в свитере и фуражке наклонился и погладил девушку по голове; он стал гладить ее, и рука его ходила взад и вперед, погружаясь в густые волосы, прижимаясь ладонью ко лбу, поправляя яркую ленту, снова и снова повторяя свою ласку.
Я сполз с ящика, вздыхая, но уже успокоившись, и на цыпочках зашагал на сцену. Хозяин машины шел за мной, растерянно улыбаясь, а тощая девица, которую привел Бланес, снова вышла из своего подъезда и направилась к нам. Она задала мне вопрос, короткий вопрос, одно лишь слово, и я ответил, не спуская глаз с Бланеса и лежавшей на полу женщины; Бланес продолжал гладить ее лоб, ее рассыпавшиеся волосы, не останавливаясь, не отдавая себе отчета, что представление окончено, что этот заключительный эпизод — рука, гладящая волосы женщины, — не может длиться вечно. Наклонившись, Бланес гладил женщину по голове, он вытягивал руку, чтобы провести пальцами во всю длину седой шевелюры, от лба до кончиков волос, лежавших на плечах и спине женщины, распростертой на полу. Хозяин машины, все еще улыбаясь, закашлялся и сплюнул в сторону. Девица, которая подавала Бланесу кружку с пивом, побежала туда, где лежала женщина, а склонившийся над ней мужчина гладил ее по голове. Я повернулся, сказал хозяину машины, что он может увести ее, а тогда и мы все разойдемся, и пошел с ним, сунув руку в карман, чтобы дать ему несколько песо. Справа от меня, там, где были остальные, происходило что-то странное, но едва я подумал об этом, как столкнулся с Бланесом; он сдернул свою фуражку и, дыша винным перегаром и тыча мне кулаком в бок, закричал:
— Да разве вы не видите, скотина, что она умерла?
Я стоял один, сраженный этим ударом, и, пока пьяный Бланес, словно обезумев, метался по сцене, а
