— Вот, — удовлетворённо сказала Ма, когда он открыл глаза. — Сегодня хорошо поработали.
Кирилл Вадимыч сиял. Он порывисто встал с кресла и стал горячо благодарить Ма. Та только качала головой, улыбаясь. Она видела, и Лиза видела, и сам Кирилл Вадимыч понимал: что-то переменилось к лучшему. Осанка его стала другой, спина распрямилась. Спустя тридцать лет серебряная палка заняла, наконец, законное место в его теле… «Это ещё не всё, — говорила Ма, — мы будем работать дальше», — и он часто кивал, а потом кинулся к её столу и неуклюже пожал ей руку.
— Ну, с почином нас, — с усмешкой сказала Ма, когда счастливый клиент ушёл.
Она уже отворила окно, уселась на подоконник и успела раскурить сигарету — так быстро, что Лиза даже не заметила. Лиза поколебалась, не посмотреть ли ей укоризненно, но не стала. Марту Андреевну так воодушевила победа. Не хотелось её расстраивать.
— Дальше будет лучше, — продолжала Ма. — Тридцать девять лет… да он ещё внуков понянчит. Ну что, Лизка, чай пить будем или сразу к делу? Ты как?
Лиза закрыла глаза и потёрла виски. Очень хотелось сразу приступить к делу, но путешествие в чужое прошлое вымотало её. Сил не было.
— Ма, — смущённо попросила она, — давай ещё чаю…
— Ох ты, — проворчала Ма, ловко пробираясь к чайнику, — что ж ты, Лизка, опять себя не жалеешь… Вроде разобрались же с этим. А ты рецидивистка. Что-то это значит. Что-то важное тут зарыто. Лиз, что ты там держишь, а?…
Лиза медленно прошла к клиентскому креслу и села.
За окнами смерклось, близилась ночь. На сегодня Кирилл Вадимыч был последним клиентом. Наступила очередь Лизы.
…Лиза не может произнести слово «мама». Это плохое слово. Это слово гонит, кричит, унижает. Это слово говорит: «Внешность у тебя на любителя». Это слово говорит: «Ты неряха», «Ты бездельница и лентяйка». Это слово говорит: «Не бывает никаких друзей. Не верь людям. Люди используют тебя. Только я тебя никогда не предам, поняла?», — а потом говорит: «Да кому ты нужна такая!» Ещё это слово говорит, что женщина должна продать себя как можно дороже, и утверждает, что так сказал Лев Толстой. Лиза ненавидит Льва Толстого.
Когда Лиза плачет, это слово раздражается. Когда Лиза улыбается — это слово недовольно и требует ответить, что у неё может быть весёлого. Когда Лиза замирает, застывает, становится как манекен, ничего не чувствует, не думает, почти не дышит, только делает всё, что велят, — это слово злится и говорит: «Родила дочь! Бревно бесчувственное».
На самом деле это даже к лучшему: то, что у Лизы нет слова «мама». Она ни с кем не перепутает Ма.
И ещё кое-что: не может стать медиумом тот, кого в детстве хоть кто-то любил.
Так странно устроен этот печальный дар — умение видеть чужие мысли и испытывать чувства, способность входить в чужие внутренние миры. Если малышу есть, на кого положиться, если он знает, что его защитят и поддержат, не ждёт ежеминутно окрика и пинка, если он счастлив, — он никогда не узнает, каково это. Зачем счастливому человеку становиться тонкой мембраной, тугой струной? Оставаться человеком куда приятней.
Многим способности медиумов кажутся чудесными. Медиумам завидуют, их боятся, мечтают иметь такую же власть. Лиза неизменно удивлялась, когда слышала о таком, хотя удивляться было, в сущности, нечему: люди часто хотят получить результат, не прикладывая усилий.
«Но тут ведь и об усилиях речи нет», — думала она. Медиум начинается с измученного страхом ребёнка, который не знает, чем провинился. У него есть только один способ уберечься от взрослых — угадать, о чём они думают. Год минует за годом, одна мучительная боль сменяет другую, чутьё становится всё тоньше, зрение — всё острей… «И в этой пытке многократной рождается клинок булатный», — Ма цитировала стихи, но Лиза всё равно не видела в даре медиума ничего красивого. К подростковому возрасту созревает странное, искорёженное существо, способное вобрать чувства целой компании и даже немного изменить их — скажем, когда нужно пройти незамеченным сквозь пьяную банду… Но это очень тяжело, страшно, невыносимо. Это нельзя назвать ни силой, ни властью — это слабость, доведённая до предела.
До точки исчезновения.
Погружаясь в чужую личность, медиум теряет себя.
…«Всё будет иначе, — клянётся Ма. — Мы с этим справимся, Лиз. Поверь, справимся!»
Поначалу Лиза не верила. Теперь — верит.
Дело движется, и она чувствует себя странно. Например, раньше она была некрасивой, а сейчас красивая по частям. Как будто детальки паззла смешали, смели в кучку, и одни детальки вызолотили, а другие оставили грязно-серыми. Пройдёт время, и Лиза увидит себя такой, какая она есть. Конечно, не царевной-русалкой, какой увидел Кирилл Вадимыч… а может быть… всё может быть…
У Лизы красиво вырезанные глаза и губы, высокий лоб. Только нос у неё всё время чуть-чуть опухший и чуть-чуть розовый, как будто она недавно плакала. Раньше у Лизы были прыщи — прошли за одну ночь. Ма поболтала с ней о какой-то чепухе, потом вытерла ей лицо обычной дезинфицирующей салфеткой. Утром Лиза не узнала себя в зеркале. Ма назвала это «снять печать», но клялась, что никакой магии не применяла. Ещё Ма сказала, что нос тоже станет нормальным, чуть попозже. Вот грубые русо-серые волосы достались Лизе от рождения и заколдовать их никак нельзя.
Однажды Лиза отрежет косы и выкрасит волосы в ярко-рыжий.
Но это будет не скоро.
Совсем недавно Лизе перестали хамить в магазинах, перестали толкать в транпорте. Узнав об этом, Ма рассмеялась.
— Раньше, — сказала она, — твои глаза говорили: «Я маленькая и беспомощная», — и спрашивали: «Вы не хотите меня ударить?» Люди есть люди. Многие отвечали: «Хочу». Сейчас твои глаза по-прежнему говорят, что ты слабая, только спрашивают другое. Хочешь узнать, что?
Лиза только ресницами дрогнула. Она смотрела на Ма завороженно. Ма подалась к ней, нависла сверху — грозная, большая, хоть и малого роста.
— «Вы не хотите меня ударить?» — произнесла она полушёпотом. — «Почему вы хотите меня ударить? Что вы чувствуете? Что вас мучит? Что у вас болит? Какой же была ваша жизнь до сих пор, раз теперь вы так хотите ударить кого-то слабого и беззащитного?…»
Лиза поёжилась. Это звучало так… напористо. Совсем не по ней.
— Так и есть, — торжественно сказала Ма. — А будет ещё лучше.
Лиза верила.
Она верила Ма почти во всём. Не верила, что сама когда-нибудь станет такой же, хотя и прилагала для этого все усилия… Вот, уже третий курс заочного института, уже и сокурсники начинают практику, отстав от Лизы на два года, уже пора прикидывать тему диплома, думать о будущей работе, специализации.
— Посмотри на себя! — требовала Ма. — Посмотри, ты опережаешь всех. Ты уникальна, великолепна, незаменима. Лизка, ты мои руки и мои очки. Без тебя я бы и половины не сделала того, что сделала за эти два года!
Но эти слова тоже не достигали её сердца. Если по-честному, то Лиза вовсе не опережала сокурсников. Они практиковали как психохирурги-ассистенты, а она — как медиум-медсестра. А если совсем по-честному, то справку об окончании трёхмесячных курсов медиум-медсестёр Марта Андреевна выправила ей липовую, и Лиза даже не знала, чему там учат. «Зачем тебе там сидеть?! — изумлялась Ма. — Только время тратить. Лучше в это время поработать. И себе поможешь, и другим. А справка только деканату нужна. Хочешь, я сама в деканат приду?»
Лиза отказывалась, чуть не плача, и Ма снова клялась, что она, Лиза, всё умеет сама, что она — лучшая… Но в это Лиза не умела верить. Ма её так и не научила.
Когда Ма нашла её, Лизе исполнилось двадцать три года. Она уже закончила пединститут, стала учительницей русского языка и литературы. Её ожидала незаметная молодость, блёклая зрелость и долгое, долгое старение в обществе ученических тетрадей, кошки и мамы. Уже десять или пятнадцать лет Лиза страдала от невротической депрессии, но сама она об этом не знала, мама её не желала об этом знать, а
