ужасов на войне, хотелось увлечь свой ум чем-нибудь другим. Бытие муравьев определяется зависимостью жизни их сообщества от света, но это не имеет никакого отношения ни к славе трудолюбивых муравьев, ни к тому, что заставляет их трудиться. Ему думалось, что все живое на земле существует не благодаря этому «бытию», а благодаря неким идеалам, которые питают биологическую необходимость.
Очерковая литература и рассказы вернувшихся из тайваньского плена вызвали у Цутому тошноту. Сейчас, когда Япония потеряла военную мощь, их героями были люди, не вызывающие ничего, кроме чувства сожаления, ибо они протестовали против того, что уже не имело никакого смысла. Как отвратительна была жизнь этих приспособленцев, копивших реквизиционные расписки в столовых при оставшихся в Бирме военных базах и паливших из пистолетов только в шутку!
Больше всего Цутому привлекал коммунизм. Но пока он читал популярные концепции, начиная с комментариев к теории стоимости и кончая оценкой материалистического взгляда на историю, Цутому стал распознавать фальшь. Он, знавший смуту войны, был уверен, что революция развивалась не так уж логично. Теория развития общества скреплялась ложью военных «хроник» о причинах поражения в войнах первой половины XX века. Легко приходящий к выводам Цутому думал, что главной причиной этих поражений стало то, что в конце прошлого века лидеры партий сдали позиции на баррикадах.
Однокурсник, профсоюзный вожак, выслушал его мнение и сказал:
— Твои идеи давно выброшены на помойку вместе с анархизмом. Хоть ты и говоришь о значительных вещах, живешь ты на отцовские деньги и замараться боишься. Возможно, обидно жить один раз и умирать, но ты, парень, из тех, кто трусит перед пыткой, кто моментально кончает с собой, когда его хватают. Попался в руки реакционеров и слепо повинуешься их воле — вот тебе и результат!
Произнеся все это, молодой человек со внешностью белоручки демонстративно отвернулся от Цутому.
Душа Цутому, двигавшаяся в потемках, все же не могла не вернуться к «Хакэ» и к Митико. Обрыв под окнами квартиры Цутому был обсажен деревьями, особенно много было дзелькв, которые в изобилии росли и в усадьбе «Хакэ». Покрытая наростами кора этих деревьев была твердой, как сердце Митико, даже ногтем ее не процарапаешь.
Цутому, прочитавшему книгу о коммунизме, показалось, что отказ Митико был вызван не чем иным, как влиянием ее социального статуса замужней женщины. Он, еще совсем молодой человек, не знал, что этот статус не всегда проявляется в поведении индивидуума.
Цутому снова подумал о том, как сдержался в гостинице в Мураяме, о результатах привычки обуздывать себя, появившейся у бывшего солдата, постоянно обуреваемого самыми разными чувствами. То, что ему хотелось делать на самом деле, в современном обществе запрещено. Его действия в то время, пожалуй, были лишь откликом на общепринятые ограничения. Погруженный в размышления, он не обратил внимания на тот факт, что, желая действий, он сторонился их на деле, то есть занимался своего рода самообманом.
Таким образом, мысли Цутому, придававшие любви социальный оттенок, заставляли его отказаться от собственного чувства. Однако он снова и снова вспоминал Митико, как она, что делает, думает ли о нем. Любовь не является тем, что может быть просто так уничтожено идеями.
На горе, возвышавшейся над бывшей усадьбой, принадлежавшей некоему даймё[47] из западной части Японии, сохранились остатки сада с прудом. После войны здесь не делали ремонта, поэтому дорожка у пруда и беседка были разрушены, но для Цутому они служили приятными воспоминаниями о пруде и деревьях в «Хакэ», и он часто ходил в усадьбу полежать на лужайке.
Посреди пока еще безмятежной осени застоявшаяся вода с плавающими водорослями напоминала ему звонкое журчание текущего ручья в «Хакэ». Силуэт одинокой стрекозы, еще не знающей смертного часа, порхающей у черной воды, вызвал в нем сравнение с собственными метаниями.
Его мысли, конечно, не покидала неудача в Мураяме, но он уже перестал думать о том, как следовало поступить тогда. В его душе росло раскаяние, и постепенно он понял, что раскаивается из-за того, что ничего нельзя повторить.
В букинистических магазинах он скупал книги о Мусасино, какие только находил. Всматривался в фотографии деревьев, цветов и трав Мусасино, украшающих книги. Цутому чувствовал, что образы, эффектно созданные фотографом-эстетом, не всегда совпадают с действительностью, но его тоска углубилась так, что он не мог не радоваться и им.
В одно октябрьское утро в небе над горой Эбара, видной из окна квартиры Цутому, показалась Фудзи. По сравнению с вершиной вулкана, видной из «Хакэ», эта Фудзи была маленькой, аккуратной, как пирожное, восседавшей над опаленной землей. Цутому вспомнил, как некогда, в Хаяма, увидел в великолепной конусовидной форме великого вулкана отражение собственной неизменной любви. С этого времени он каждое утро обязательно выискивал над горизонтом силуэт Фудзи.
Глава 10 ПРАВО МУЖА
И Митико думала о Цутому под старой крышей «Хакэ». Но ее мысли ограничивались страхами, что он из-за того, что потерял доход домашнего учителя, истратит все отцовское наследство, что он будет вынужден ходить обедать в столовую, где кормили на талоны. К тому же ее вера в него постоянно колебалась, ее не покидала мысль, что он снова вернулся к прежней разгульной жизни, ведь теперь ему вольготно на квартире.
Она решила, что поступала правильно, сдерживая себя. Допустим, им как-нибудь удалось жить вместе, тогда она смогла бы отдать ему свой небольшой капитал, но, даже если бы общество отменило наказание за прелюбодеяние, эта ее вольность не могла привести ни к чему хорошему. «К тому же я старше его на пять лет. Пройдет еще пять лет, и у меня проявятся признаки старости, Цутому будет тяжело с ними мириться. А я бы не хотела, чтобы он жил со мной из жалости.
Однако повседневная ее жизнь с Акиямой после отъезда Цутому постепенно превращалась в невыносимое существование. Раньше Митико больше из упрямства выгораживала Акияму перед родителями и братом, противившимися их браку. Сейчас спор с этими людьми, уже умершими, стал бессмысленным. Семейная жизнь для Митико после их смерти переросла в привычку, но чувство к двоюродному брату Цутому все изменило, и привычка стала нестерпимой после того, как в жизнь Митико вошла любовь. Митико решила, что до сих пор она всего лишь старалась исполнять роль жены Акиямы, которого не любила и не уважала. В то же время именно из-за этой роли она была вынуждена вести себя сдержанно по отношению к Цутому.
Итак, на самом ли деле она чуть было не потеряла себя в Мураяме? И, как сейчас полагала Митико, на отъезде Цутому она настояла не потому, что думала о его будущем, а потому, что на самом деле боялась потерять его любовь.
И вот в процессе размышлений Митико вдруг поняла, что все окружающие ее люди только и делают, что играют разные роли. Акияма и Оно выступали в роли мужей, обычно представлявшаяся кокеткой Томико — в роли жены, на самом деле она очень серьезно относилась к супружеской жизни.
Покойный отец играл роль главы дома. Отцовские цинизм и скептицизм были притворством, призванным скрыть скуку от этого представления. Митико впервые поняла старшего брата, протестовавшего против воли отца и ведшего разнузданный, в стиле поэта Рембо, образ жизни.
И старший брат, и средний брат-пианист не достигли того возраста в жизни, когда люди начинают играть какую-нибудь роль. Кроме того, и Цутому… Только теперь она поняла суть своей любви к нему. Митико, видимо, рождена для увлечений. И если Цутому намерен провести жизнь, не надевая масок, не заключается ли их счастье в жизни вдвоем, не все ли равно, что об этом подумает свет. Собственные размышления показались ей смешными.
Мысль о ролях научила ее смотреть на окружающих людей другими глазами, не такими, как раньше. Теперь ее интересовало, насколько хорошо люди играют свои роли. Похоже, что Акияма со своей ролью справлялся не очень хорошо. Когда он отправлялся в университет, когда входил в свой кабинет, он был совершенным мужем, но его неприязнь к Цутому, выходящая за рамки приличия, была не к лицу
