— Скажите, пожалуйста! — удивился Возняков. — Даже вы, неспециалист, все поняли.
— Вы очень доходчиво рассказываете, — сказал Стародубцев и дружелюбно предложил: — Давайте закурим. Ленинградским «Беломором» разбогател... Довоенным.
— Вот это да! — восхитился Возняков. — Обожаю!
На улице Володя неожиданно столкнулся с Осинцевым. Маленький, круглый как шар, в своем широком полушубке, он стремительно выкатился откуда-то из-за угла и сразу спросил:
— Ну, на какой участок назначили?
— К вам.
— Порядок! — обрадовался Назар. — Значит, вместе работать будем.
— Выходит.
— Зайдем ко мне. Поболтаем, — предложил Осинцев.
— Нет, пойдем лучше к нам. Есть хочу. С утра во рту крошки не было.
— Н-да, жратва — дело важное, — согласился Осинцев. — Только заходить к вам что-то не хочется.
— Почему?
— Да так... — Назар замедлил шаги. — Неохота лишний раз встречаться с этим охломоном.
— С кем?
— Да с Мокшиным. Ну его...
— За что ты его не любишь? Человек он вроде порядочный.
— Вот именно — вроде, — сердитой скороговоркой сказал Осинцев.
— Ну ты всегда умел преувеличивать, — улыбнулся Володя. — Обыкновенный, хороший человек!
— Чего ты о нем знаешь! Я с ним уже семь месяцев работаю, а понять не могу.
— Плохо глядел, — сказал Володя, вспомнив невеселый разговор с квартирантом.
— Ну да, плохо... — обиделся Назар. — Я поначалу его тоже за человека принял. Даже деньги взаймы брал, вместе выпивали, а потом... — Он махнул рукой, и Володя опять улыбнулся (Своей привычкой жестикулировать маленький Назар очень походил на долговязого Вознякова). — Потом разочаровался. Сухой он какой-то. Все правильным, точным хочет быть, ни с кем не ругается — тьфу!
— Чудак ты, Наварка! Фантазер, как раньше. Все с кем-нибудь да воюешь.
— Не каждому же быть таким всеядным, как ты! — беззлобно огрызнулся Назар.
— Ладно. Пойду ужинать, — сказал Володя.
У него не было желания спорить.
Мокшин был в плохом настроении. Володя сразу понял это, когда зашел в свою комнату. Квартирант сидел за письменным столом и курил, сердито пуская тугие струи дыма к низкому потолку.
— Невеселы что-то, Василий Гаврилович, — сказал Володя. — Чем расстроены?
— Да ничем. Просто устал.
— А мне показалось, что расстроены. Тоже устал, лягу спать. Завтра на участок ехать. Не обижаетесь, что отнял у вас две буровых?
— Ну что ты! Рад бесконечно. Баба с возу — кобыле легче. Надоел мне этот Осинцев. Все ему не так, все ему не ладно.
— Он такой! — добродушно согласился Володя. — И в институте таким был.
— Ну его! Мучайся теперь с ним ты. — Мокшин помолчал, а потом сказал: — Олег Александрович тоже хорош. Выставляет меня на посмешище, приписывает какие-то сомнения. Это после того, как я вместе с ним ночей не спал, сутками на вышке Осинцева сидел.
— Да полноте, Василий Гаврилович. Ничего особенного он не сказал. Так... Употребил не то слово.
— Все же...
— Ерунда. Берегите нервы. Старик вас уважает, а сказать что-нибудь лишнее всякий может.
— Бывает. — Мокшин повеселел, стал раздеваться. — Послушаю добрый совет. Тоже лягу спать.
В комнату заглянул отец.
— Пойдем-ка, Владимир. Подсоби матери. Надо картошки в погребе набрать.
— А я уже спать собрался.
— Спать... Ишь какой барин нашелся, — проворчал Тихон Пантелеевич. — Пойди подсоби. У меня нынче поясницу разламывает. Никак, опять застудился.
— Баньку, баньку с веничком надо, — посоветовал Мокшин.
— И то дело, — согласился Тихон Пантелеевич. — Завтра истопим, а то невмоготу что-то. Пошли. Подыми матери пару бадеек.
Спускаясь в погреб, Володя вдруг подумал, что отец неспроста заставил его лезть за картошкой. Он не ошибся. Тихон Пантелеевич зажег керосиновую лампу и тоже спустился вниз.
— Есть новость, — тихо прошептал он, склоняясь к сыну. — Второго числа вечером у Сидора Хомякова брал лошадь Иван Булгаков. За самогонкой в Порошино вроде бы гонял.
Наипервейшего деревенского пьяницу колхозного конюха Сидора Хомякова Володя знал с детства, а вторую фамилию слышал впервые.
— Кто такой Булгаков?
— Не нашенский. Из раненых. Коновозчиком в партии работает.
— Что же он не у себя лошадь брал?
— Выходит, не резон было.
— И долго ездил?
— Сидор-то не помнит. Пьян был. Лошадь дал часов в семь вечера и спать завалился в конюховке. Ночью проснулся, видит — лошадь на месте, а Иван на полу спит. Четверть самогонки под столом.
— Во сколько это было?
— Да не знает Сидор-то. Я же говорю — пьян был. Разбудил Булгакова, еще выпили. У него вовсе ум вон.
— Как ты все это узнал?
— Это мое дело, — сердито прошипел отец. — Я свое дело сделал. Ивана-то сразу узнаешь. Однопалый он.
— Давно в деревне появился?
— Месяца четыре будет. У Ефросиньи Козыревой квартирует.
— Откуда он явился?
— Из госпиталя, говорят. По чистой. Места-то его под немцами.
— Пьет часто?
— Не особенно. Но бывает. Запоями. Редко, да метко.
Володя наполнил ведра картошкой и полез было из погреба, но отец остановил его.
— Вот что... как тебе сказать... — Он поскреб затылок. — Назарки Осинцева второго числа ночью в деревне тоже не было...
— Осинцева? Где же он был?
— А черт его знает! — сердито ругнулся старик. — Хозяйка квартирная сказывала, что только под утро заявился. Хмельной. Где был — не сказывал...
«Вот те дела! — Володя промолчал, ошеломленный неожиданной новостью. — Неужто Назар?..»
— Так что имей в виду... — продолжал шептать отец. — Может, он не того... Но все же...
— Хорошо. Буду иметь в виду, — расстроенно буркнул Володя.
Уже лежа на своем сундуке, он напряженно соображал, как лучше и скорей сообщить новости Новгородскому. Капитан еще в Сосногорске сказал, что звонить и писать письма не следует, что он сам установит связь в нужное время. Это нужное время подошло, а обещанной связи не было. Сейчас, воззрившись в густую, теплую темноту комнаты, Володя сердился на Новгородского за эту медлительность.
Утром Володя уехал на участок. Описал поднятый ночными сменами керн. Описал быстро и сам удивился той легкости, с которой это ему удалось. Придирчиво просмотрев свои записи, он успокоился, хотя все равно испытывал чувство некоторой неуверенности из-за отсутствия Мокшина.
