За столом выяснилось, что Дмитрий Павлович привез мать в Питер на обследование.
— Что-то расклеилась совсем моя старушка, — басил он, любовно поглаживая бабу Веру по худенькому плечу. — А у меня тут знакомых врачей много осталось, так пусть полежит пару недель в больнице, анализы сдаст, УЗИ сделает.
— Что-то серьезное? — озабоченно спросила Галина Андреевна.
— А черт его знает, — пожал плечами Дмитрий Павлович и подлил всем водки.
— С животом что-то, Галочка, — пояснила баба Вера, — слаба животом стала — сил нет. Что ни съем, все не впрок. Вот он меня и уговорил ехать, огород бросила, засохнет там все, конечно.
— Здоровье в первую очередь, Вера Федоровна, — заметила Галина Андреевна. — Ну, да вы у нас молодец, тьфу-тьфу-тьфу, дай бог каждому. А чего заранее не предупредили?
— Как это? Я ж послал Катюхе телеграмму. Ты что, не получила?
— Получила, папа, сегодня утром. Мама вон еле успела на стол накрыть.
Дмитрий Павлович состроил удивленную мину.
— Во как! А посылал-то я ее три дня назад, когда билеты взял.
— Да нет проблем, пап. Мама мне тоже как снег на голову свалилась. Только вот как все разместимся теперь?
Тихое, не замеченное беседующими всхлипывание Галины Андреевны вдруг превратилось в безудержное рыдание. До нее только сейчас дошло, что ее многотерпеливый, но щепетильный в вопросах своего национального достоинства Лев Михайлович ушел, хлопнув дверью, простившись, можно сказать, навсегда. Если бы так поступила она сама, этому не стоило бы придавать особого значения, но в его устах брошенное «я тебе никогда этого не прощу» принимало совсем другой смысл.
— Дурак ты, Димка, — рыдая, набросилась она на бывшего мужа, — как был дурак полный, так и остался. Ну кто тебя за язык тянул?
— Да ты чего, Галина? — опешил Дмитрий Павлович. — Я ж за тебя… Зачем он тебе… Ты же вроде обижалась на него.
— Я обижалась! Пообижалась бы, пообижалаеь и успокоилась. А теперь что?
— И правда, Митя, зря ты так, — вздохнула встревоженная баба Вера.
Катя потерла виски: у нее снова разболелась голова.
— Ой, мам, только не надо реветь, — поморщилась она. — Он успокоится, а завтра я к нему съезжу и поговорю. Лев Михайлович меня выслушает, и он отходчивый, все обойдется. Он тоже погорячился. А тут все так сразу…
Галина Андреевна, заливаясь слезами, выскочила из комнаты на кухню.
— Значит, маму я устрою у себя, — вздохнула Катя. — А вы тогда с бабушкой в этой комнате.
— Ну что, подбросили тебе хлопот, котенок? — добродушно усмехнулся Дмитрий Павлович.
Да нет… Просто у меня как раз работа на лето, через два месяца сдать нужно, а время идет. А тут суета всё время… Я за эту неделю так ничего толком и не написала.
Что за работа? — заинтересовался отец. — Опять переводишь?
— Ага. Любовный роман. Дичь редкостная. Он — мутный мачо, она — блондинка в стиле Мэрилин, ну и них любовь с первого взгляда. В общем, ничего особенного. Но мне за это хорошо заплатят — если, конечно, поспею и срок.
— А ты поезжай к бабушке, — предложил Дмитрий Павлович.
— Да ну какое там…
— Нет, правда, Катюша, съездила бы в Камышино на пару недель? У нас там сейчас такая благодать… И народу пикою, только старики местные. У нас церковь ремонтируют, Преображенскую. Вот перед отъездом заходила — купола горят, как новенькие. Красота! Поезжай!
— Бабуля все об огороде своем печется, — засмеялся отец. — Думает, ты там полоть да поливать будешь. А то бы, в самом деле, поехала. У тебя же есть этот, как его, ну, компьютер переносной?
— Ноутбук? Да, есть.
— Ну так за чем дело встало? Прямо на пляже будешь работать, как в импортном кино.
Катя смотрела то на отца, то на бабушку, все еще сомневаясь, но, уже чувствуя, что выход из безнадежной ситуации нашелся…
Глава 2
ПРОИСШЕСТВИЕ В ШОТФЕЛЕ
Хвост уходящего поезда сжался в точку и затерялся на стальном полотне. Было около девяти вечера, у платформы «68 километр» распустились белыми цветами июньские сумерки. В тихом, свежем воздухе щелкали и заливались птицы, и где-то гулко лаяла собака.
Катя поежилась: после душного поезда ей было прохладно. Она бросила на бетон чемодан и попыталась достать оттуда куртку, но что-то случилось с молнией. А тут еще налетела туча изголодавшихся комаров, от которых девушке пришлось по-лошадиному отмахиваться забранными в хвост волосами. Одолев, наконец, зловредный багаж, Катя закуталась в черную ветровку, вытащила из кармана сигареты и, закуривая на ходу, двинулась к лестнице, подхватив чемодан.
В деревне Камышино — у бабы Веры — Катя не была очень давно. Сейчас даже трудно вспомнить, сколько лет прошло. Пожалуй, это было на третьем курсе: она приезжала на недельку со своим тогдашним кавалером. Так это было лет семь назад… Господи, неужели семь? Катя содрогнулась, физически ощутим сумасшедший бег времени. В чередовании сезонов, в отрывных календарях, в юбилейных датах, в коварном движении секундной стрелки но циферблату утекала жизнь, ее жизнь, когда-то казавшаяся бесконечной. А ведь в детстве день тянулся целую маленькую вечность, до предела наполненную множеством очень важных дел. Зимой было невозможно дождаться нового лета, а уж летом ты окунался в неисчерпаемый океан времени — солнечного, озерного, лесного, не деленного календарем на жалкие июнь, июль и август. А потом время разогналось, как поезд, и с тех пор все прибавляет и прибавляет ход. Именно теперь, когда учишься его по-настоящему ценить.
В марте Кате исполнилось двадцать семь. От старших приятельниц она слышала про некое особое значение этого возраста. Не в двадцать пять и не в тридцать, а именно в двадцать семь наступает новый этап, когда человек… взрослеет? Стареет? Утрачивает былую прыть? Или просто многое становится не важным… Кате сложно было ощущать себя взрослой. Она вела тот же образ жизни, что и семь лет назад. Не вышла замуж, и не обзавелась детьми, хотя была хороша собой и стройна, и недостатка в кавалерах не знала с четырнадцати лет. Но теперь поселилась в сердце какая-то неизбывная русалочья грусть. И может быть, именно эта грусть, а вовсе не желание найти спокойное место для работы, гнала ее из города в деревенскую глушь…
Пройдя полузабытой дорогой между несколькими привокзальными домиками и ржавым остовом иномарки «запорожец», Катя вышла к полю. Дорога, превратившаяся в тропинку, уходила туда и терялась в высоких травах. Не без трепета Катя ступила на этот неверный, а потом пошла по нему быстро и не оглядываясь: ей надо было преодолеть километра два.
Плети мышиного горошка, цепляясь за джинсы, замочили их росой. Темнело. Нo мир вокруг не спал, он жил таинственной жизнью, всезнающим оком следя за пришелицей. Одиночество подавляло своим величием, торжественностью птичьих переливов и замерших в безветрии трав. Девушка чувствовала, как бережное прикосновение прохладного воздуха смывает с ее лица городскую бледность.
Вдруг по полю прошла волна, словно кто-то пробежал, прячась в высокой траве. Катя встревоженно обернулась, но никого не увидела. Наверное, это не человек, а животное, может, деревенская собака. По крайней мере, так думать было гораздо спокойнее. Но вот трава всколыхнулась у самой тропинки, и прямо перед Катей, широко расставив сильные серые лапы, действительно оказался огромный зверь. Он затравленно озирался, прижимая уши к голове.
— Привет! — сказала Катя.
Зверь вздрогнул, но с места не сдвинулся. Он так и продолжал стоять, словно не знал, что ему делать дальше.
