– Ах, мама! Как ты нынче хороша! – воскликнула девушка, с нежностью прикасаясь к щеке Стрельниковой. – Ну отчего, отчего ты не хочешь вновь выйти замуж? Дамы гораздо старше тебя устраивают свою судьбу!
– До меня ли теперь! – отмахнулась мать. – Вот ты удачно выйдешь замуж, и я буду спокойна, в этом мое счастье!
– Вот так ты всегда, а напрасно! – пылко возразила девушка.
Но Елизавета Дмитриевна не стала спорить. Она еще раз придирчиво оглядела Машу с головы до ног и осталась довольна. Они вошли в высокие двери и оказались в вестибюле гостиницы. Подскочивший портье, видимо, получил специальные указания, потому как их тотчас же подвели к лифту, и дамы поднялись на второй этаж. Маша робела, ее мать заметно нервничала, теребя ручку изящного ридикюля. Вот горничная распахнула дверь, и они оказались в просторной зале с великолепной мебелью. Маша никогда прежде не бывала в гостиницах, роскошь обстановки повергла ее в смущение.
– Как я рада видеть вас, моя милая! – раздался рядом голос с воркующими интонациями. – А это и есть ваша прелестная дочь?
Навстречу плыла невысокого роста дама, чрезвычайно худая, красивая, с острыми чертами лица, колким внимательным взглядом глубоко посаженных глаз, баронесса Корхонэн Аглая Францевна.
Маша поежилась от пристального взгляда. Но в следующее мгновение лицо Аглаи Францевны просветлело, словно она увидела перед собой то, что так долго искала. Она вся засветилась улыбкой, и эта улыбка совершенно покорила девушку.
Почти одновременно с матерью в зале появился и барон Генрих Корхонэн. Молодой человек оказался, как и мать, невысокого роста, он был даже чуть ниже Маши. Девушку поразила несоразмерность разных частей его тела. Очень крупная голова, чрезвычайно узкие плечи, маленькие ступни. Черты лица острые, в них, как и у баронессы, неуловимо мелькало что-то птичье. Впоследствии Маша пыталась припомнить, каким показался ей барон в первый миг. Ведь известно, что наши впечатления, по мере того как мы узнаем человека, могут совершенно измениться. Маша поклонилась молодому человеку, не вглядываясь в его лицо. К чему? Вряд ли они свидятся снова. Молодых людей представили друг другу. Когда Генрих Теодорович слегка прикоснулся к ее руке, она вздрогнула, точно очнулась. Мысль о том, что она произвела на барона впечатление, девушка тотчас же отогнала от себя. Мало ли мужчин, которые оглядываются ей вслед? Для нее в мире существует только один мужчина, которому хочется нравиться. Впрочем, приятно сознавать, что ты хороша собой!
Перешли к чайному столу, сервированному с величайшим вкусом. Елизавета Дмитриевна, углядев меж тарелочек с угощением лимбургский сыр и сыр невшатель – давно забытый вкус, невольно вспомнила жалкие мещанские разносолы на именинах Евдокии Осиповны, и взглянула на дочь. Ну что надулась как мышь на крупу? Опять скучает, и оттого личико стало печальным и бледным.
– Мария Ильинична грустна, отчего, что тяготит нежную душу? – поинтересовался барон.
Голос молодого человека оказался необычайно приятным, интонации проникновенные, бархатные, впрочем, как и у его матери. Они говорили очень похоже.
– Ее жених, морской офицер, давно в походе, на военном корабле, и не дает о себе вестей, – поторопилась с ответом Стрельникова.
– А, жених! – протянул Генрих, и как показалось Елизавета Дмитриевна, в тоне его слышалось разочарование. – Но ведь сейчас не война, ничего страшного.
Маша, когда речь зашла о Колове, встрепенулась, но баронесса, задав пару вопросов, более не стала проявлять интереса к этой персоне. Плавает, далеко, и Бог с ним.
Аглая Францевна оказалась большой мастерицей светской беседы. Она ловко втянула молчаливую девушку в разговоры о литературе, последних музыкальных новинках, веяниях моды. Маша постепенно оживилась, глаза ее заблестели, голос звенел, она преобразилась необычайно, чем доставила матери скрытую радость. Как жаль, что Михаил мало интересуется подобными материями, впрочем, до того ли ему! Иногда девушке так хотелось поговорить с ним о том, что она прочитала, что передумала, но, столкнувшись несколько раз с недоумением и непониманием, она больше не заводила разговоров на темы, не интересные возлюбленному.
– Вы любите музыку, Мария Ильинична? – спросил Генрих.
– Да, музыка волнует меня.
– А какую музыку вы предпочитаете?
– Мне не пришлось всерьез учиться. Люблю, когда поют романсы. – Маша улыбнулась собеседнику и чуть покраснела под его пытливым взором.
– Матушка чудно музицирует. Жаль, что тут нет приличного инструмента, иначе вы бы могли насладиться ее игрой.
– Да, я обожаю музыку! – с чувством произнесла баронесса. – Особенно немецких и финских романтиков. Вегелиуса, к примеру.
– Увы, увы, это имя нам совсем незнакомо, – засмущались обе Стрельниковы. – Мы хоть и живем неподалеку от Мариинки, да только нам редко удается бывать там, – добавила Елизавета Дмитриевна.
Маша со вздохом кивнула. Как она любила театр! Но единственное, что они могли позволить себе, так это места во втором, третьем ярусе Мариинского театра или галерку Александринки, где собирались веселые и бедные студенты, гимназисты и всякий разночинный люд. Оттуда, с высоты, она жадно разглядывала яркий, нарядный партер, откуда ей видно не суждено насладиться спектаклем.
– Как славно, что вы любите театр! – Баронесса налила собеседницам душистого чая и продолжила: – В Гельсингфорсе тоже есть театр, оперная и драматическая трупа, но с Петербургом не сравнить. Поэтому мы, когда приезжаем в столицу, всегда абонируем ложу. Не желаете ли присоединиться к нам в ближайшее время?
Баронесса понравилась девушке сразу же. Ее подкупила искренняя приветливость, живой интерес, который проявляла Аглая Францевна к Елизавете Дмитриевне. В глубине души Маша очень боялась, что эта встреча заставит мать еще больше страдать от нынешнего унизительного положения, но баронесса так ловко и дружелюбно вела беседу, что Стрельниковы ни на одно мгновение не почувствовали себя неловко. Генрих, поначалу молчавший, заулыбался, стал шутить и вдруг оказался чрезвычайно мил. Нет, даже не
