с начальницей дался обоим очень тяжело.
– Но ведь записка имела совершенно невинный характер! Где, где в этой записке хоть намек на некие неприличные отношения между моей родственницей и учителем? – негодовал он, меряя кабинет огромными шагами.
Начальница пыталась оставаться невозмутимой и сохраняла достоинство античной статуи. Она уже приняла решение и не собиралась его менять. Судьба Аполонии интересовала ее в меньшей степени. Письмо оказалось замечательным поводом избавиться от надоевшего реформатора.
– Послушайте! – продолжал кипеть Липсиц. – Я имею обширные связи, я не последний человек в столице. Я предприму все усилия и уже на следующей неделе получу аудиенцию у императорской фамилии. Моя мать – тетка фрейлины Ее Императорского Величества! Она тоже напишет письмо для передачи государыне! И будьте уверены, при дворе узнают, какие порядки царят в вашем заведении. Как жестоко и негуманно вы относитесь к своим воспитанницам! Как поощряете ложь, лицемерие, доносительство!
– Угрозы – самое последнее дело, – примирительно произнесла начальница. – Разумеется, мы бы не хотели раздувать скандал. Если вы так решительно настроены, то я, так и быть, позволю вашей родственнице остаться и продолжить обучение. Но, разумеется, вы теперь несете особую ответственность за ее поведение! Впрочем, как и за младшую, которая совершенно несносна!
Пока в кабинете начальницы происходили эти баталии, Аполония ничего не видела и не слышала. После обморока у нее началась горячка, и ее поместили в лазарет. Там она пролежала неделю. Каждый день около ее кровати появлялась Лека с печальным видом, совершенно ей несвойственным. Аполония пыталась спрашивать о Хорошевском, но сестра только пожимала плечами. Что она могла знать? Там же, в лазарете, ее навестил Антон Иванович.
– Ну что, дружок? Съешь пирожок? – пошутил он, поглаживая бледную руку девушки. – Ничего, не бойся, я тебя в обиду не дам! Ты остаешься в Институте, и никто более тебя не тронет! А эту… Теплову задушу собственными руками!
Глядя на его крупные квадратные руки, Аполония не без удовольствия представила, как это могло бы произойти.
– А Андрей Викторович? Что с ним будет? – Ее глаза были полны тревоги.
– Вот это уже не в моих силах. Но я думаю, что он взрослый человек и сам может за себя постоять.
Но тут Липсиц ошибался. Хорошевскому оказалось не под силу побороть гидру. Ему пришлось покинуть заведение. Классные дамы торжествовали. С инспектором ушли многие учителя. Первым выставили вон Тезауруса с его многомудрой наукой. Когда Аполония вышла из лазарета, она с отчаянием увидела, как все переменилось. Снова повеяло духом косности и консерватизма. А главное, теперь не было ЕГО! Никого теперь не интересовали мысли и рассуждения учениц. Никто не смотрел большими ласковыми близорукими глазами. Сердце девушки разрывалось. Она пыталась узнать, как сложилась судьба Андрея Викторовича, да все без толку. Мыкается, видать, где-то без места. И именно она своим дурацким письмом погубила достойного человека! Эта мысль жгла ее сердце каждый день и не давала покоя. Радость ученья тоже померкла. Аполония с трудом одолевала уроки. Теперь ее нельзя было назвать лучшей ученицей.
Приближался выпуск. Идею поселиться в доме сестры и превратиться в обузу для хлопотливой и заботливой Аделии Аполония отвергла сразу. Работать, работать и работать до седьмого пота. Только так она может теперь оправдаться перед самой собой. Принести себя в жертву полезному делу, как Хорошевский. Она точно забыла о приличном наследстве, которое ее ожидало в банке Липсица, и принялась подыскивать себе место, словно жалкая бесприданница. Куда податься девушке из Института? В гувернантки, терпеть капризы ленивых барчуков и попреки глупых мамаш? Или податься в деревню, в земские учительницы и нести свет просвещения в народ?
Она остановилась на втором. Написала письма в разные концы и получила несколько ответов. Когда Аделия узнала о решении Аполонии, она не удержалась и горько расплакалась. Антон Иванович хмуро выслушал девушку и произнес:
– Что ж, это твое решение. Ты уже совсем взрослая, поступай, как считаешь нужным. Но знай, когда тебе надоест лапотная Русь, наш дом всегда для тебя открыт. И твои деньги будут тебя ждать в целостности и сохранности. Одно могу сказать: ты забираешься в такую глушь, что я не смогу примчаться по первому зову и помочь, если кто тебя обидит. Так что придется во многом полагаться только на себя.
Деревенскую жизнь Аполония представляла себе в виде лубочной картины. Поселяне полны радости жизни от здорового труда на свежем воздухе, бодрые розовощекие дети с трепетом тянутся к знаниям и относятся к учителю с величайшим почтением. Вокруг девственная природа, луга, леса, откормленные домашние животные. Себя она представляла в маленьком аккуратном домике, среди деревянной мебели и посуды, холщовых простынь и полотенец. Проверяет тетрадки учеников, а за окном цветут яблони, горланит петух, поет соловей. Она идет по улице, а крестьяне с уважением кланяются ей в ноги за неоценимый труд.
Действительность оказалась совершенно иной. Нет, конечно, Аполония не была наивной идеалисткой, но, проживая всю жизнь в большом городе, в столице, мало представляла себе жизнь русской глубинки. Деревня оказалась по большей части беспробудно пьяной, невежественной, грубой и грязной. Грязь царила везде: в избах, на улице, на щеках и руках неумытых детишек. Дорог не было вовсе.
В земской управе ее встретили без особого восторга. Оказалось, что она пятая по счету учительница за последние три года. Прочие сбежали, не вынеся тягот деревенской жизни. Жалованье положили такое, что новая учительница поначалу никак не могла уразуметь, как можно вообще существовать на подобные крохи. В деревне староста отвел ее в дом к одинокой старухе, которая выделила постоялице маленькую скудно обставленную комнатку. «Ничего, ничего, – утешала себя новая учительница, – много не нужно, только самое необходимое». Спать место нашлось, что работать и есть за одним столом придется – не беда. Гораздо хуже дело обстояло с прочими составляющими обыденной жизни: стряпня, стирка, баня – все это было в диковинку. Девушка ничего не умела и на первых порах просто изнемогала от неустроенности быта. Старуха только диву давалась. Вот горемычная! Вот безрукая, неумеха! Иногда она варила нехитрую стряпню и кормила постоялицу, которая от такой жизни даже с лица спала. Аполония сначала не могла есть деревенскую пищу, казавшуюся ей грубой, да еще деревянными ложками, по ее мнению, не очень чистыми. Щи да каша – пища наша. Но со временем привыкла, смирилась.
Не лучше дело обстояло и со школой. Большая изба с лавками, грубо сколоченными партами и столом для учительницы, черная доска, продырявленный глобус, несколько разрозненных книг – вот и все имущество учебного заведения. При школе находился сторож, в обязанности которого входило топить избу зимой, на переменах звонить в колокольчик, открывать и закрывать школу. Однако по причине беспробудного пьянства он забывал то одно, то другое. И частенько Аполонии приходилось долго стучать в его окошко, чтобы добудиться.
Крестьянские дети, а их набивалось в класс человек тридцать, с любопытством восприняли новую «учительшу». Поначалу они шумели на уроках и не слушались. Аполония никак не могла найти правильный тон и манеру общения с ними. То она была строгой и отстраненной, то пыталась сделаться им чуть ли не подружкой. По вечерам, проверяя их небрежные каракули, она обливалась слезами от своей беспомощности. Однажды один из мальчиков, самый озорной, так расшумелся, что неожиданно пришел сторож. Удивительно, но на этот раз он оказался трезв. Он возник в дверях класса. Оглядел детей из-под нависших бровей и прорычал:
– Что развоевались, бесенята? Вот ужо я тебя, чертенок! – Он ловко схватил главного шалуна за ухо. Тот взвыл. Аполония замерла, не зная, как ей поступить в этом случае. – Батьке скажу, что дурака валяешь. Он тебя быстро оглоблей выучит! А вы, барышня, того, не стесняйтесь. Чуть что, по уху да по сусалам!
И сторож тотчас же продемонстрировал передовые методы воспитания на первом же попавшемся затылке. От полученной оплеухи малец уткнулся носом в парту.
– Но… – Аполония хотела сказать, что бить детей нельзя, что надо уважать их личность и прочее и прочее.
– То-то же! – прогудел сторож и протопал из класса.
Наступила тишина. И первый раз урок прошел так, как его задумала учительница.
Постепенно ее отношения с детьми наладились. Она узнала их ближе, они привыкли к ней и относились теперь довольно дружелюбно. Во всяком случае, встречая ее вне школы, они снимали шапки и степенно здоровались с ней. Правда, это не мешало им пропускать уроки, особенно в страду, когда каждый работник в
