ней, не хочет в последний раз взять её за руку, ощутить ее тепло?
Серафима замерла у окна. Она вдруг ясно представила себе, как Аристов идет лесной тропой, вокруг никого. Совершенно никого! И как только она об этом подумала, она вдруг сорвалась с места и метнулась из комнаты, легко, стремительно, словно и впрямь серна. Никто не видел и не слышал, как госпожа профессорша выбежала из дому. Она бежала с такой быстротой, с какой не бегала и в детстве, выскочила на тропинку в лесу, идущую вдоль реки. И засмеялась радостным смехом, потому навстречу ей медленно и удрученно шел Аристов. Увидев стройную фигуру в ослепительном солнце, Егор устремился вперед, не разбирая дороги, не спрашивая себя, где он и что делает. Подхватил её на руки и сдавил в неистовых объятиях. Их бешеные поцелуи были скорей подобны укусам. Не видя ничего вокруг, они исступленно целовались. И пропади все пропадом, и лети все в тартарары!
Стоящие вдоль тропы деревья зашелестели и замерли, словно перед грозой. Воздух задрожал, и как-то все неуловимо изменилось. Деревья искривились, поползли в сторону, закружились, куда-то вбок уехали облака, которые только что были над головой. И тотчас же вместо сочной летней травы под ногами зашуршал песок, пахнул сухой жаркий воздух…
Серна и Егор стояли точно пьяные. Они знали, что это и реальность, и призрачный мир одновременно. Не сговариваясь, они взялись за руки и устремились бегом, спотыкаясь в песке, под своды разрушенного храма, который некогда служил им убежищем. В той, их прежней жизни в пустыне, в Альхоре. И там снова царство любви открыло им свои заветные врата, потому что они знали теперь, они поняли это очевидно, что Альхор явился им именно для того, чтобы открыть путь к любви. Просто любви, чистой, незамутненной условностями. Просто любви, любви без конца и края, точно пустыня. Жаркой, страстной, как неукротимый самум.
Соболев поднялся в свою комнату и попытался работать. Приезд племянника на время отвлек профессора от мрачных дум, но ненадолго. Дождавшись, пока тот неторопливо доест обед, поднесенный ему прислугой, Соболев отослал его искать молодежь и гулять вместе с ними, сам же решил снова навестить жену. Каково же было его удивление, когда он обнаружил дверь не только не запертой, а совершено распахнутой, словно хозяйка выбежала как угорелая! В недоумении и тревоге Викентий Илларионович вышел из дому и неуверенным шагом двинулся искать жену. Но куда? Но чем больше он размышлял, тем больше у него крепла уверенность, что все произошедшее с Серафимой как-то связано с застольным разговором, что именно слова Аристова об отъезде так болезненно на неё подействовали. Побродив без толку по саду, лесу, выйдя к реке и никого не найдя, он двинулся назад.
Уже подходя к дому, в густеющих вечерних сумерках он вдруг увидел две фигуры, Серны и Аристова. Они как будто возникли из легкого тумана, еще мгновение назад их не было, и вдруг они появились совсем близко от него. И Серафима Львовна и Егор мгновение постояли рядом, а потом побрели к дому. Тихо, медленно, расходясь в разные стороны. Соболев прищурился, и ему показалось, что они держались за руки. Но это был только миг, и вот они уже уплывали прочь друг от друга. Аристов шел шатаясь, точно пьяный. Серафима тоже шла, словно слепая. Соболев окликнул жену, но она не оборотилась и не остановилась. Он стал догонять её и снова позвал, но она не остановилась, хотя расстояние между ними неуклонно сокращалось, и в тишине вечернего леса не звучало более ничего кроме этого охрипшего от страха голоса. В какой-то миг Викентия Илларионовича охватил мистический ужас. Ему почудилось, что и Аристов, и жена его умерли, и он видит и пытается нагнать призрак, который тянет его в потусторонний мир. Усилием воли он отогнал этот морок. Серафима уже вступила в дом. Вероятно, и Аристов тоже уже вошел, в доме послышались голоса, шум. Но Соболев помчался прямо за женой и настиг её за распахнутой дверью ее комнаты. Она что-то держала в руке, и когда он ворвался, с криком и тоской схватил её и повернул к себе. Она глянула на него страшно, жутко, словно и впрямь из могилы. Такого лица он не видел у неё никогда. В этот миг он прочел на нем все, и унижение всех прожитых лет, и ненависть, и отвращение. И тут он все понял. Словно наступило великое прозрение, озарение. Он затрясся всем телом и вскричал:
– Так ты не любишь меня вовсе?
– Отчего вы не прошли мимо, тогда, на Рождественском балу? – с тихой досадой ответила Серна.
– За что, за что ты ненавидишь меня? – едва молвил Соболев, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног.
– Отчего вы не терпите розовых платьев? – снова тихо ответила Серафима.
– Бог мой милостивый, да ты издеваешься надо мной! – он хотел её схватить за плечи и повернуть к себе силой. Но она резко отодвинулась, выскользнула. Тогда он ухватил её за руку, невольно стараясь вырвать то, чем она явно дорожила. Раздался хруст, Серна охнула и на пол упала изящная брошь, к которой было приколото розовое перышко фламинго. Брошь упала со стуком, а перо еще несколько мгновений висело в воздухе, а потом легонько опустилось на пол. Соболев в исступлении наступил на него ногой и выскочил вон. Хлопнуть дверью на весь дом не позволило воспитание, однако он толкнул её со всей силой, и она ответила ему жалобным скрипом, мол, меня-то за что?
Розовые платья? Платья? Причем тут розовые платья? Нет, это невозможно, как можно терпеть эти пошлые розовые платья, которые делают её глупой куклой!
Глава двадцать девятая
На другой день было пасмурно. С утра затянуло, а к обеду стал накрапывать дождик. Точно осенью пахнуло. Неужели так быстро? Да нет же, лето еще в разгаре, все еще впереди. Что случилось вчера? Измена жены, тайные любовные связи? Показалось, что рухнула семейная жизнь? А может, это только дурной сон, затмение души и помрачение сознания? Ведь так бывает. Что, что ты видел? Просто шли рядом по тропе и разошлись в разные стороны. Ни объятий, ни поцелуев, ни примятой травы.
Чего надобно для того, чтобы понять, что любовь ушла? Слова? Их иногда совершенно не требуется. Достаточно взгляда. Да, да, именно взгляды. Взгляды… Тогда, в университете, во время доклада…и теперь, вчера…что она сказала? Розовые платья? Это к чему? Впрочем, раз-другой он и впрямь запрещал ей одеваться в розовое, полагая, что это цвет глупости и наивности. Так что же, за это не любить?
Да нет же, глупый старый баран! Тут дело в ином, не о том она хотела сказать, не о платьях, а о чувстве свободы и собственного достоинства! Ты все время видел в ней маленькую девочку, которую надо учить правильно себя вести в обществе строго умного мужа. А она хотела просто жить и просто любить. Значит, и впрямь, не было любви. Не было? Двадцать два года прожить, принимая за любовь покорность и послушание? Матерь Божия!
Соболев метался по комнате, то садился, то вскакивал, теребил седые волосы, которые и без того уже стояли дыбом. Под утро, когда рассвело, он все же устал, прилег и слегка задремал, истомленный переживаниями. Проснулся же поздно, ближе к полудню, от какого-то шума и беготни. От непогоды не осталось и следа, яркое солнце светило в окно, и лучи его рассыпались по паркету. Что за шум? Наверное, молодежь веселится с утра. Надо опять пойти к жене и поговорить с ней начистоту, напрямик. Она не умеет лгать и изворачиваться. Они поговорят, все разъяснится. Страхи и подозрения рассеются.
Едва Соболев вышел в коридор, как наткнулся на горничную, которая спешно несла фарфоровый таз и
