внизу», без аксессуаров, непродуманное, в ранг платья с маркой «сделано наверху».
Никто не в состоянии отвечать за серьги, за стратегию, за стекляшки, мушкетерские перчатки, шарфы с бахромой, позументами, кружевами, хвостиками норки; никто не в состоянии отвечать за алиби, за ожидание, что абсолютно необходимо, чтобы поджечь бикфордов шнур любовного процесса. Аксессуары для внешнего облика – то же самое, что чувство для любви: это соль жизни.
Вполне возможно, что Бог читает мысли, как я – ткани, что он позвонил потому, что ощущал некий пробел, огромный как дыра в кармане. Он прорвался в него. Его смех высвободил мой собственный. В каком-то смысле я последовала за ним. Он позволил себе вернуться назад, заставил зазвонить телефон в моей квартире, в моем обретенном рае, приложился ухом к трубке, чтобы слышать звук моего голоса, чтобы пробудить меня, едва погрузившуюся в сладкие грезы, пробудить, как Спящую Красавицу в спящем лесу, – он поступил, как тот, что убил спешившего к ней прекрасного Принца, он потревожил меня, в моем сиреневом кимоно с изумрудно-зеленой подкладкой, с вышитым на спине защитником-драконом, меня, уютно устроившуюся в глубине моей гардеробной, похожей на кладбище, с чашкой английского чая в руке – того самого, что предпочитала Вирджиния Вулф, по утверждению владелицы булочной, которая подарила мне его на Рождество, – под роскошной крышей из юбок, заполненной моими прежними историями; именно здесь я, убаюканная раскачиванием пластиковых чехлов, задевавших мои щеки, и запахом ландышей и нафталина, что сопутствовал стольким объятиям, тихо мечтала о Боге.
Нужно ли было возвращать меня к жизни? Знаю, мечты могут осветить жизнь, подобно наркотику, они превращают ее в волшебство, и в таком случае я рискую вообще не выйти из моей зачарованной хижины.
Нужно ли было в таком случае воспринимать Бога как спасителя?
Связи между ложью и кокетством трудноопределимы. В развороте всех своих любовных историй я предпочитаю начала. Я даю старт любовной истории и покидаю ее в самом расцвете. Я напоминаю нянюшек, которых призывают на несколько дней для ухода за новорожденным ребенком, а затем отсылают прочь. Бог – это отблеск улыбки Ламорлэ. Быть может, ему следует остаться воспоминанием?
Обычно я могу контролировать свои мечты. Но эта от меня как-то ускользала, тревожила, выходя за пределы обычного кокетства; вдруг этот незнакомец в багги собирается внести беспокойство в мою упорядоченную жизнь, как отделы «дзен» в «Барни», «Колетт» или «Bleu comme bleu»? Почему он будит во мне спящие желания? Невозможно ответить, почему случается так, что в голове раздается музыка, почему один вид человека, не слишком отличающегося от прочих человеческих существ, заставляет сердце неистово биться, будто у лошади после бешеной скачки.
Я смотрела на свои платья – старые, новые, зимние платья, платья с декольте, с глухим воротником, – и все они принимались водить хороводы, танцевать би-боп, рок-н-ролл. Сцепившись манжетами рукавов, они витали вокруг меня. Некоторые из них шаловливо приподнимали подолы, другие, более прямые и робкие, держались скованно. Платья улыбались, отпускали насмешки в адрес нового простофили, попавшегося в наши сети, предвкушая, как они его разыграют. Мне был хорошо знаком этот танец восставших платьев – фарандола, Карманьола. Проскальзывая внутрь каждого из них, я некогда исполняла все эти па, полуобороты, вращения, резкие движения, прыжки, антраша, сходящиеся и расходящиеся фигуры танцев; я исполняла их уж не помню с какой ноги; я приклеивала к спине все эти «следуйте за мной, господа»; я обертывала эти ленты вокруг шеи, щиколоток, цепи – вокруг талии; опускала на лоб эти обручи, да, я была хиппи, яппи, зизи-баба, бобо, гранж и йети; я верила в Будду, в мир и любовь, в славные семидесятые, в «SOS-расизм!», на мне были всамделишные и переводные татуировки, я прокалывала уши, ноздри и пупок, я истекала кровью у М. Рамиреса, короля пирсинга. Я была подкрашена, загримирована, раскрашена, позолочена до кончиков пальцев, едва не сгибаясь под тяжестью украшений, снабжена искусственным загаром, накладными ресницами, различными кремами, колорирована, эпилирована, как стриптизерша, Азеддин-Алайятизирована, Лагерфельдизирована, Унгаротизирована, стиснута, стянута, пластифицирована, анимализирована, подпоясана, плиссирована, разглажена, сложена, разряжена, как цирковая лошадь, и – свободна. Мне был знаком этот припев платьев в песенке:
Чем больше я замаскирована, завернута в материю, в старинные или новые, сверхизысканные ткани, облегчена, готова взлететь в асимметричной юбке из вуали или парашютного шелка, покрыта каббалистическими знаками, хамелеонизирована, шарлатанизирована, – тем лучше я себя чувствую.
Господин профессор, которого именуют Богом, поскольку он наделен сходством с Кевином Костнером, не боится звонить женщине, надеясь, что со мной можно переспать, как с львицей, лишенной клыков, как с предводительницей хиппи, но без Кларка, бобо – но без неизменной сумочки модели «Келли». Уж не считает ли он, что я способна в один прекрасный день надеть на себя пресловутое маленькое черное платье, как типичная профессорская жена? Неужто я влюблена в типа, который носит штаны-багги, в то время как я вот уже пару лет их терпеть не могу? Влюблена в кочегара, лабораторную крысу, в препода? Какой ужас! Никогда!
Любовь – это враг. Она питает мозг праздных дам, писателей и простофиль. Любовь сводит все к пустоте. Любовь – это стиральная машина «Bosch WFm 3030», долгосрочная программа с выдержкой при температуре 30–60 градусов, глажки не требуется. Засуньте платье за иллюминатор, и машина любви превратит его в половую тряпку. Риск слишком велик.
Реальность – машина, способная раздробить не только мечту, но и шмотки, аксессуары. Все шутки- прибаутки проявляются при звуках мужского голоса, предложившего мне свидание в кафе.
Платья, развешанные в моей голове, продолжали свой танец. Они пораженно разглядывали меня, с этими круглыми, V-образными вырезами, зубчатыми, углубленными, плоско вырезанными и круглыми воротничками.
Я согласилась увидеться на рю де Коммерс и оказалась в изрядном затруднении: стоило мне положить трубку, как платья, напуганные, разбежались по шкафам и вешалкам – с обвисшими рукавами, поникшими плечами, упавшими бретельками.
Сожалею, девушки, я над собой не властна. Скачок в сторону – первый шаг к реальности.
Через час общее собрание. Как умудриться проплыть между мистикой и крайней худобой, Востоком и Западом, мужским и женским, невинностью и обдуманностью, элегантностью и обольщением, чтобы добраться на рю де Коммерс и избежать опасности, таящейся в лихорадочном биении пульса.
Скорее в «Бон Mapшe»
Достаточно сущей мелочи, чтобы отстать от моды, почувствовать себя старомодной, ничего больше – всего-навсего лишнее прилагательное, и вот фраза уже захромала.
Еще вчера, чтобы соответствовать модным веяниям, следовало ослабить портупею, приспустив ремень на бедра, но не успела я проснуться, как в витрине магазина «Сэми Шалон и Алтена» в трех шагах от моего дома, без предупреждения, в ночи они, черти, затянули пояса, подняли талию, прощайте, славные семидесятые, привет бурным шестидесятым! Всего за несколько часов разразился катаклизм. Просто Варфоломеевская ночь, падение Берлинской стены, бегство в Варенн.
Только человеку чувствительный к воздуху времени, может вообразить себе такое: я спускаюсь выпить кофе в бистро на первом этаже, мимоходом бросаю взгляд на свое отражение в витрине – и вижу, что бесповоротно отстала, что прозевала нечто важное, поезд отправился ночью, а я осталась на перроне. Выпавшая из ритма. Покинутая. Вижу, что ни мое тело, ни лицо не соответствуют современности, и все из-за
