значение и смысл которого были скрыты в глубочайших тайниках сердца, куда нет доступа даже сознанию, этому вечному жиду, неутомимому соглядатаю нашему. Солнечные блики медленно меркли на высоких стенах и исчезали, словно опускались в могилы, вырытые в черной земле. День постепенно сливался с серой ночью.
Радусский накинул легкое пальто и вышел в город. Улицы были пустынны, лавки уже закрывались. По городу гулял теплый сквозной ветер, растопляя остатки почернелого, размокшего снега, обращая мостовые в сплошное болото. Над крышами и фронтонами, между деревянными строениями, около сараев и свалок клубился туман. Отовсюду неслись и низвергались потоки не воды, а жидкой грязи. Там водосточный желоб, треснувший бог весть когда, щедро орошал прилегающую стену, и отвратительное зеленоватое пятно гнойной язвой расползалось по фасаду старого дома. В другом месте из?под обвалившейся штукатурки выглядывали ряды ржаво — красных кирпичей, точно ребра и внутренности хулигана, искалеченного в ночной драке. По пути Радусский заглядывал иногда во дворы и подъезды, которыми, казалось, навечно завладела ночь. С особым трепетом наведался он во дворик, где, бывало, играл в лунку. И по сию пору там недоставало камней, которые дети выковыряли, устраивая лунки, куда они забивали мяч. Он стоял на том месте, где играл когда?то со сверстниками, и ему чудилось, что среди стен, окружавших двор с трех сторон, еще звучат их крики, а на деревянной галерее вокруг дома раздаются быстрые шаги живших там гимназисток, двенадцатилетних богинь с длинными шелковистыми белокурыми волосами и дивными лазоревыми глазами, чистыми, как родники… Только сейчас сердце не могло нарадоваться при виде родных мест — и вот ему уже мало одной действительности, вот уже оно переносится в страну воспоминаний, все дальше и дальше…
Спустилась ночь, и весь Лжавец окутался мраком. На кривых улицах и рыночных площадях кое — где горели одинокие фонари, нещадно коптя, точно тем самым вознаграждая себя за скучную миссию освещения лжавецких трущоб.
Все лавчонки, не исключая еврейских, были наглухо закрыты, отчего улицы походили на катакомбы. Только в домах еще светились окна, и Радусский, бредя в темноте из улички в уличку, время от времени видел то профиль, то женскую тень на оконном стекле. Каждый из этих силуэтов приковывал его внимание, увлекал за собой его мысли, и сердце ныло, охваченное томительной жаждой нежности. Порою в глухих закоулках наш скиталец, нечаянно наткнувшись на прохожего, бормотал извинения и брел дальше. Миновав центральную часть города, он вышел на окраину, которая называлась Торговой площадью. Пятнадцать лет назад, когда Радусский учился, он жил в этом районе. Он знал тут каждую лачугу, каждую нору, каждую канаву, знал окрестные поля, кустарник и лес. Тут был холм, с которого можно было увидеть немравскую чащу и длинную белую ленту шоссе, ведущего к дому.
Радусский миновал последние строения и все брел нога за ногу дальше. Он знал, что не увидит ни леса, ни далекой дороги, и все же ему хотелось подняться на холм и поглядеть в сторону отчего дома, в свою ночь… Столетние деревья городской аллеи остались позади. Дальше уходило в мертвые поля грязное шоссе, окаймленное двумя глубокими рвами, без единого кустика по обочинам. Рыхлый лед, расползавшийся под ногами, еще покрывал лужи. В рытвинах и канавах тихо журчали ручейки воды. С юга тянуло славным теплым ветерком, который согревал не только землю, но и бедное человеческое сердце.
Радусский переживал поистине восхитительные минуты. Он простил судьбе все перенесенные страдания, не страшился предстоящих, чувствовал, какими крепкими узами связан с тем маленьким школяром, который еще сегодня казался ему совсем чужим. Эта прогулка темной ночью по пустынным полям доставляла ему неописуемое наслаждение, физическое и духовное. Сколько раз, летом и зимой, он ходил, бывало, этой дорогой и всегда испытывал ту же радость, что и сейчас. Только сейчас она была гораздо сильнее и глубже. Он чувствовал себя более чем когда?либо способным начать новую жизнь, работать с тем стократ упорным рвением, которое рождается любовью. Замыслы, которые он лелеял годами, казались ему чуть ли не воплощенными в жизнь, принимали четкие формы, как нагретый металл, после ковки опущенный в воду.
Когда Радусский шел так, погруженный в мысли, до слуха его донеслись с дороги и со стороны поля торопливые шаги. Он остановился и стал всматриваться в темноту. Вдруг он не увидел, а скорее почувствовал, что дорогу ему преградил высокий мужчина.
— Господин хороший, — сказал мужчина, — куда это вы идете?
Радусский, привычный к ночным нападениям и самозащите, по звуку голоса понял, что этот человек обладает большой физической силой. Сунув руку в карман, он быстро вынул из кобуры револьвер и держал его наготове. В ту же минуту он услышал, что сзади к нему тихо подкрадываются другие люди.
— Куда иду? — спокойно ответил он, поворачиваясь спиной к канаве, чтобы обеспечить себе оборонительную позицию. — Да так, куда глаза глядят… А тебе какое дело?
— Коли есть деньги, так давай по доброй воле, — глухо проговорил тот, подступив к Радусскому и опустив голову.
— Ах, тебе денег надо! Ни с места, не то получишь пулю в лоб.
— Вицек, — отозвался голос сбоку, — дай ему…
В то же мгновение Радусский услышал над головой свист палки и почувствовал страшную боль в затылке. Рука моментально одеревенела, как будто отнялась. Второй удар сбил ему шляпу на лоб. Заскорузлые кривые пальцы схватили его за горло. Когда, рванувшись изо всех сил, он высвободился, пальцы вцепились в бархатный воротник пальто и отодрали его. С огромным напряжением он поднял револьвер и, целясь в голову человека, которого успел разглядеть в темноте, выстрелил раз, потом другой. Тени грабителей исчезли в дыме. Тотчас послышался топот их ног. Перескочив через канаву и взрывая сапогами рыхлую землю, они улепетывали в поле. Не прошло и минуты, как все стихло.
Не двигаясь с места, пан Ян стал поднимать и опускать правую руку, проверяя, не сломано ли плечо. Было очень больно, но он мог свободно двигать рукой. По спине пробегал озноб; в страшном возбуждении Радусский судорожно сжимал в руке револьвер. Поглядывая по сторонам, он быстрыми шагами направился к городу и вскоре очутился в аллее. Ветер печально шумел в ветвях. Радусскому подумалось вдруг, не сон ли все это, но острая боль в ключице и негнущиеся пальцы убедительно доказывали, что это явь.
Он остановился под одним из деревьев и прижался спиной к стволу. Руки его бессильно повисли, голова упала на грудь. Все в нем странно онемело, горло сжалось, будто сдавленное снова рукой грабителя, и из стесненной груди вырвался стон, а в мозгу, невольно, безотчетно, как набегает слеза, всплыла мысль:
«Так?то ты меня встретила?..»
Потом он побрел дальше и очутился в предместье. На улицах не было ни души, но в домах еще не спали. За заборами и ставнями тут и там горели огни. На кривую уличку, ведшую в центр города, падали полосы света, освещая многочисленные следы колес, избороздившие глубокую грязь. Справа жался к домам узенький тротуарчик из мелкого щебня. В некоторых местах, около сточных канав, под заборами, там, где стояла просто непролазная грязь, пешеходная дорожка пропадала совсем, как бы уступая свирепому натиску обрушившейся на нее стихии. Все же и тут были своего рода тропинки, сложная система зигзагов и петель, которая весьма облегчала путешествие, позволяя пройти по улице, не промочив ног. Восстановив в памяти эти коммуникации, Радусский выбрался на главную улицу.
Первое чарующее впечатление от родного города уже изгладилось. Из темных переулков и с отдаленных площадей, дремавших во мраке под охраной трех — четырех фонарей, надвигались тени прошлого. Из ворот и черных щелей, из?за вывесок, табличек и очертаний домов, еле видных в тусклом свете фонарей, выплывали картины детства, а за ними вставали призраки прошедших дней, полных забот и опасений, разочарований и несбывшихся надежд. Все то, что за годы отсутствия стерлось в памяти так же бесследно, как боль, пережитая в младенчестве, когда прорезываются первые зубы, ожило и заслонило новые замыслы и впечатления. Город предстал теперь перед Радусским не в том волшебном покрове, в каком он увидел его в счастливую минуту возвращения, и даже не в своем реальном обличии, но как цепь давно забытых образов. Он шел по пустынным улицам, и плечо у него мучительно ныло, а в ушах все еще звучали два револьверных выстрела. Перед глазами в ночном мраке развивали свой ветхий свиток угасшие мертвые чувства, давно выброшенные из сердца и как бы чужие.
Он сам не заметил, как очутился на другом конце города, расположенном несколько выше. Там к двум длинным улицам примыкало обширное предместье Каменка. Оно образовало как бы самостоятельный
