Серый

болота.

У Владислава Львовича кожа покрылась мурашками. Он помнил эту песню, и сейчас, спустя пятнадцать лет, вновь присутствует на премьере.

Бэн хмыкнул, сказал: «Внимайте дальнейшее», — вновь ударил по струнам.

Их тихий зов наводит грусть,
Как будто сердце хочет с ними
Вдаль улететь, чтоб тосковать
И край родимый вспоминать —
Леса заснеженной России.

Владислав Львович не выдержал и вполголоса подхватил последний куплет:

И наши дни, как листопад,
В года спрессовывает время,
И никогда нельзя назад
Вернуть и сбросить со счетов
Прожитых лет святое бремя.

Бэн отложил гитару, потянулся.

— Ну как, уел я вас? — Он окинул хитрым взглядом друзей.

— Уесть-то уел, да для танца это не годится, — ответил Бэбел. — Но штука хорошая.

«Танцы, — спохватился Равин. — Мы же тут в офицерском городке играем, вернее, играли. Офицерские танцы — это же ни с какими другими несравнимо: господа офицеры — все поголовно „под газом“. Все барышни-вольнонаемные — аналогично. Первые пьют от тоски по нормальной гражданской жизни, а вторые от невозможности устроить личную жизнь, и здесь, в военном гарнизоне, у них последний шанс. А для меня и Бэбела танцы — единственная возможность показывать свои песни. Сколько с ним за армию насочиняли? Сотни полторы, наверное…».

Викторка удивился!

— Сегодня танцев не будет! Какие сегодня танцы? Вы что, очумели?! Тревога!

— А я-то думаю, в честь чего наши доктора в полевой форме сегодня? Даже не знал, что тревога, — хмыкнул Бэн.

— Тебе, как выдающемуся свинарю, тревога не положена, — сказал Викторка. — А потому ближе к теме: что мы сегодня пьем?

— Да, что мы сегодня пьем, животновод Бэн?! — поддержал Равин, сам в душе недоумевая по поводу тревоги.

Бэн опять потянулся, хрустнул суставами, резко встал и приподнял диван. В бельевом ящике лежало четыре бутылки «Агдама».

Викторка запротестовал:

— Не, мужики, сначала давайте порубаем, а потом и кирять сядем. Сегодня можно будет всю ночь оттягиваться. В городе никого, кроме патрулей да пьяных сверхсрочников. — Он вскочил с места, схватил шинель и под общий хохот начал подпрыгивать, пытаясь достать шапку с гвоздя. Не достав, снял сапог и сбил им шапку на пол.

— Бэбел — сука, — сказал он.

— При чем тут я?! — спросил хохочущий Бэбел.

— Идем в нашу столовую, — сказал Бэн. — В госпитале лучше готовят. Я не могу есть в вашей тошниловке. Да там, наверное, сейчас патруль. — Бэн сплюнул.

Одевшись, вышли на улицу и, скрючившись под шквальным ветром, затопали в сторону столовой.

«Вот эти двое, — думал Равин, замыкая четверку, — Бэбел и Викторка, после армии приедут ко мне. У обоих никогда не будет детей — слишком много успели поболтаться по площадкам. Викторка, к тому же будет долго лежать в больницах со щитовидной железой и, в конце концов, сопьется».

— Привет, Танюшка! — заорал кому-то Викторка. — Как дела? Лечишь или калечишь?

Владислав Львович оторвался от размышлений, узнал медсестру, часто ходившую на танцы, кивнул.

Викторка продолжал, заведенный одним видом хорошенькой девушки:

— Сегодня танцев не будет! Так что не приходи. Все на «войне». А эти лабухи толстомордые, — он ткнул пальцем в Бэбела и Равина, — сейчас нажрутся до потерн памяти… — Викторка не договорил и во весь рост растянулся на земле. Его сапоги захлестнула петля из тонкой проволоки.

— Такую засаду мне испортил! — с сокрушенным видом воскликнул Бэн. — Думаешь, я в отпуск не хочу? Я специально на подполковников петлю ставил. Повадились по ночам вокруг шататься… Последнюю свинью украсть решили.

«Я не в прошлом, — подумал Равин, помогая подняться Викторке и ненавязчиво сбивая ребром ладони снег с его задницы — Не устраивал Бэн засад на подполковников. Да и подполковникам с какой стати свиней красть?».

Столовая оказалась почему-то на втором этаже, что опять же дало Равину лишний повод подумать, куда его забросило. Она была совершенно пуста. Сели в углу у окна с прекрасным видом на гауптвахту. Бэновский корефан грузин Вано выставил гору еды: полный бачок вареного мяса, тарелку винегрета и тарелку селедки, а в довершение изобилия кастрюлю компота.

Равин поднял селедку за хвост.

— Буду помнить много лет селедку в праздничный обед и сердцу милый, красный винегрет! — продекламировал он и разжал пальцы с таким видом, словно собирался проверить, распространяется ли закон всемирного тяготения на рыбу в пряном посоле.

— Я тебе завидую, — сказал Бэн, — и как у тебя со стихами легко! Взял рыбину за хвост и тут же понес рифмами. Я весь на дерьмо изойду, пока рожу две строчки.

— Это не мои стихи, — честно отозвался Равин, решив не присваивать чужой славы. Он понял, что действительно находится не в прошлом, коли ребята не знают этой песни. В настоящем прошлом ее пела вся дивизия.

Когда поглощение пищи приблизилось к финалу, дверь, в столовую открылась, и на пороге появился капитан с красной повязкой начальника караула поверх рукава шинели. Он сделал нерешительный шаг и замер, как бы раздумывая: есть ли смысл обедать в совершенно пустой столовой.

Корефан Бэна вскочил со стула и исчез в раздаточной.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — закричал Викторка, привставая и делая загребающие движения руками. — Заходите, присаживайтесь к нам.

— Здорово, воины, — ответил капитан, подходя с лукавой улыбкой. — Обедаем? — Он поздоровался со всеми за руку.

Равин тоже привстал, пожал руку, хотя и не помнил капитана. Тот снял шинель, придвинул стул к столу, сел, крикнул в сторону окна раздачи: «Бармен, какого черта?! Обед офицеру!» — и посмотрел в лицо Равина.

Равин напрягся. Ему подумалось, что капитан сейчас скажет: «А вот вас, рядовой, я что-то не припомню. Вы из какой жизни к нам попали в часть?». Но капитан сказал совсем другое:

— Сегодня отдыхаем? Все на тревоге, и танцев не будет?

Равин, помня разговор о тревоге, кивнул головой.

— Вы, говорят, — продолжил капитан, сделав движение рукой в сторону Бэбела, — новую песню сочинили? Кажется, что-то о рябине?

«О черемухе!» — чуть не вырвалось у Владислава Львовича, но он тут же спохватился.