— Я же сказал: я прочту ваши рукописи. — В голосе Владимира Николаевича почувствовалось раздражение. — Чего же вы еще хотите?
— Дело в том, что это не мои рукописи, — ответил пришелец. — Это «самотек» из нашей редакции. Я предлагаю вам честную сделку: вы даете мне десяток рассказов из вашего «самотека», а я оставляю здесь столько же своих. Мне, как и вам, хочется чего-нибудь новенького, свеженького, какую-нибудь изюминку. А что может быть лучше рассказов из другой галактики?
«Черт возьми, — лихорадочно размышлял Владимир Николаевич, — если это правда, то у меня есть шанс обеспечить себя рассказами на год вперед. Если правда… А если нет? Но почему — нет? Рассказы-то — вот они…»
Он протер очки, привычным жестом надел их и пристально стал смотреть на Бучкова. Тот курил, нетерпеливо стряхивая пепел на редакционный ковер. Эта уверенность посетителя и заставила Владимира Николаевича отбросить последние сомнения.
— Так вы говорите, тоже редактор? И тоже «горите»? — переспросил он Бучкова. Тот дважды кивнул и сунул окурок в пепельницу.
— Бимбо, созвездие Водолея, — задумчиво пробормотал Владимир Николаевич. — Надо же!
— Я уже говорил вам об этом, — спокойно, но строго напомнил пришелец.
— Да-да, — кивнул Владимир Николаевич. — Ну что ж! Я принимаю ваше предложение… э… коллега!
— Спасибо, коллега, — отозвался Бучков и наклонил голову. — Итзк, я даю вам десять рассказов…
— Двадцать, — быстро сказал Владимир Николаевич. — Вдруг что-либо не пойдет?
— Хорошо, — пожал плечами Бучков, — хотя, я думаю, пойдет все — и у вас, и у нас!
— Может быть, может быть, — задумчиво отозвался Владимир Николаевич, отсчитывая двадцать рассказов из стопки «Макулатура». — Вот, пожалуйста, ровно два десятка!
— Благодарю вас! — ответил Бучков и сунул пачку рукописей в кейс. — Переводчик я вам оставляю, но вы его не особенно афишируйте, а то мало ли чего…
— Непременно, непременно! — энергично закивал Владимир Николаевич. — У нас сигареты таскают, а тут такой прибор… импортный… Только в сейф!
— Разумно, — одобрил пришелец и встал со стула. — Ну что, давайте прощаться? А через годик, когда рассказы кончатся, я вас опять навещу. Договорились?
— Конечно, конечно! Буду ждать, — ответил Владимир Николаевич, крепко пожимая руку гостя. — В любое время, всегда рад!
— Спасибо! — коротко улыбнулся Бучков и взялся за ручку двери. — Всего хорошего, Владимир Николаевич! — произнес он и вышел из комнаты. Его земной коллега выскользнул вслед за ним ровно через две секунды, но длинный коридор был пуст.
— Похоже, и в самом деле пришелец, — вслух подумал Владимир Николаевич. — Бимбоанин… или бимбоанец? Короче, Водолей, — довольно засмеялся он.
Вернувшись, взял оставленный гостем прибор, наугад достал из стопки рассказ, сложил его первую страницу с чистым листком, сунул в машинку и нажал кнопки согласно инструкции. Как и в первый раз, аппарат зашипел, втянул в себя бумагу и выплюнул ее с другой стороны. Владимир Николаевич благоговейно взял лист в руки, поднес к глазам и прочитал первую строку:
О ВЕЧНОСТИ, О ДОБЛЕСТИ, О СЛАВЕ
Через пять секунд и тысячу веков Андрей открыл глаза. На мгновенье прихлопнув их ресницами, так что забор над фоном огорода мигнул, отпрыгнул в сторону, а потом послушно вернулся на место, Андрей оперся руками о теплую, подсушенную полуденным солнцем почву и сел.
Нездешний покой царил в его душе.
В десяти метрах впереди копала картошку мать. Андрей прикрылся от солнца ладонью и стал пристально глядеть, как ловко левой рукой она отводит бурую высохшую ботву в сторону, захватив ее ладонью в пучок, как блестящее лезвие лопаты под легким нажимом резинового сапога входит в рыхлую землю и, подрагивая, выворачивается наружу… Р-раз — и белые чистые клубни уже на поверхности, лежат, сияют на коричневой гряде, как птенцы в гнездышке.
Мать обернулась, видно, почувствовала взгляд Андрея, улыбнулась ему, не переставая копать…
В доме Андрею пришлась по душе огромная и бессистемная библиотека. Всем остальным пространством квартиры безраздельно владело море. Чьи-то безвестные картины, морские пейзажи с грубыми мазками волн; выплеснутые на житейский берег огромные витые раковины на стеллажах; пряно- соленый запах турецкого трубочного табака; засохшие половинки кокосовых орехов, похожие на мохнатые тыквы; и даже маленькое чучело крокодила, вовсе ни на что не похожее, разве что само на себя…
Интересно было бы жить в этой квартире, пропахшей, пропитанной морем и экзотическими странами. Но Андрей в ней не жил — он в ней маялся. Вставал, умывался, обедал, о трудом находя в чужом дому самые обыденные предметы, курил иногда турецкий и греческий табак из изогнутых трубок, снова обедал, в который уже раз, ложился спать на непривычный, не нравящийся бокам диван — и все никак не мог адаптироваться, приспособиться, наладить то невесомое, не замечаемое в обычной жизни равновесие между собой и средой обитания, равновесие, без которого сейчас и жизнь ему была — не жизнь, а так — вынужденная командировка, поездка туда, где он не нужен, за тем, что ему неинтересно, в то время когда на душе идет, моросит, не кончаясь, мелкий надоедливый дождь…
На улице дождь перестал час назад. Андрей снова, в который уже раз, вышел на балкон длинной, ступенчато изогнутой девятиэтажки, вытащил из кармана свои, дома еще купленные К уже слегка помятые
