Он легко усваивал язык, но мисс Джейн замечала, что чтение утомляет его. Она спрашивала: может быть, достать французскую книгу? Он отвечал: дело в самом авторе. Шекспир утомлял его необузданностью страстей, чрезмерной выпуклостью и многогранностью характеров, площадными шутками простонародья, которые сменяются рассуждениями, достойными величайшего философа; его ужасали убийства и жестокости, которые происходили тут же, на сцене, на глазах у зрителя.
Он признавался Джейн, что не видит необходимости, чтобы в трагедии все до единого действующие лица умирали, да еще насильственной смертью. Многое в их поведении казалось ему нелепым, неоправданным. Непонятные поступки Гамлета можно было объяснить тем, что, разыгрывая сумасшедшего, он и сам в это время немного повредился в уме, но Леонард Постум и Петруччио, и сам Макбет, и целый ряд других шекспировских любимцев поступали совершенно бессмысленно, соединяя в своих поступках дикость варваров с утонченностью цивилизованного человека далекого будущего, чуть ли не восемнадцатого или девятнадцатого столетия. Делакруа сердился на Шопена за непонимание великого драматурга и с азартом спрашивал: – А в самой жизни, по-вашему, нет ничего нелепого, все мотивировано? Везде торжествует здравый смысл? – Увлекшись полемикой, Делакруа заявил однажды, что вся человеческая жизнь – сплошная бессмыслица. – В таком обществе, как наше, все происходит навыворот! – Но Шопен в свою очередь уверял, что если где-нибудь и должны торжествовать законы разума, так это в искусстве!
Мисс Джейн, конечно, не соглашалась со всеми рассуждениями Шопена. Она могла отбросить библию, но не самого бога. Шекспир – это Шекспир, как Бетховен – это Бетховен! Но она была счастлива, что Шопен поверяет ей такие мысли. Значит, считает ее своим другом!
Это счастье скоро омрачилось, гораздо скорее, чем мисс Джейн могла привыкнуть к нему. Зайдя однажды к Шопену перед ужином – он как раз прочитывал полученные письма, – она была поражена его холодностью и подчеркнуто изысканной вежливостью. У нее замерло сердце, когда она убедилась, что эта перемена не была случайностью, и, совершенно потерявшись, она вышла из комнаты раньше, чем позволяли приличия.
Она не явилась к ужину под предлогом головной боли. На другой день Шопен был не так холоден, но почти не разговаривал с мисс Стирлинг. Эта отчужденность продолжалась еще несколько дней. Потом, должно быть раскаявшись, он стал мягче, но мисс Джейн уже не могла вернуться к чудесному, так трудно обретенному состоянию свободы. Она снова сделалась сухой и скованной в движениях «старой панной», которую все привыкли видеть. Но если прежде она находила утешение в библии, то теперь к этому не было возврата. Она не верила больше во все это, не могла обрести покой в молитве, но спряталась, как в скорлупу, в прежнюю молчаливость. С глубокой горестью думала она о том, как судьба к ней несправедлива. Есть люди, которые весь век наслаждаются полным, безмятежным счастьем. У нее же ничего не было: единый луч света, едва блеснув, потонул во мраке…
Внимательный взор мог подметить в ее лице выражение скорби. Но ее сестра, леди Кэт, заметила только, что милочка Джейн стала желтой, как лимон, и посоветовала обратиться к мистеру Боулю, гомеопату, отличному специалисту по лечению желудочных расстройств.
Мисс Джейн долго ломала себе голову, гадая, чем может быть вызвана убийственная перемена в поведении человека, которого она ничем не обидела. Пока она пыталась найти объяснение своему горю, была еще надежда вернуть себе внутреннюю свободу. Но постепенно мисс Стирлинг вернулась к первоначальному убеждению, что счастья на земле нет, по крайней мере, для нее. И даже то, что она потеряла веру в нерушимое слово божие и предалась ереси, повлекло за собой слишком тяжкое наказание. Мисс Джейн принадлежала к тому роду людей, которым вообще не позволено искать облегчения своей участи. Многие сказали бы:-А чем плохая участь? Самая богатая невеста во всей Шотландии! – Какая насмешка! Вернее было бы сказать: самая богатая Христова невеста во всей Шотландии! Но зачем Христу приданое? – Однако, – скажут ей, – быть богатой, как вы, – это все-таки счастье! А вы не цените его, мисс! Попробовали бы вы пожить в лачуге и питаться месивом, годным для свиней! – Милые мои, бывает положение, в котором даже лачуга приятнее дворца. Но я ничего не говорю, я молчу. – Надо почаще молиться и благодарить бога за все, что имеете! – А как быть с тем, чего я не имею? Но я молчу, я попробую молиться. Попробую, если буду уверена, что к этой молитве не прибавится горечь!
Между тем Шопен ничего не имел против мисс Стирлинг, был благодарен за ее заботы и особенно за то, что она в последнее время не слишком настойчиво проявляла их. Виновато было письмо от Огюста Франкомма. Помимо разных новостей, вроде той, что Хитина Бро все-таки вышла замуж и очень удачно, за молодого педагога, который не обратил внимание на сплетни. Огюст сообщил, что весь Париж говорит о скорой женитьбе Шопена на мисс Стирлинг. В конце концов, весь Париж всегда говорит что-нибудь нелепое, но эта сплетня была особенно неприятна, потому что ее распространила мадам Санд, а самое неприятное было то, что здесь фигурировало богатство мисс Стирлинг. Бывшая ученица Шопена мадемуазель де Розьер передавала Франкомму, будто Аврора говорила со смехом всем своим знакомым: «Как вы находите моего бывшего любовника? Женится на уродливой, старой деве! Впрочем, ее сильно украшают миллионы!» Вряд ли Жорж Санд выразилась именно так. Для нее не существовало «старых дев», а о Шопене она говорила, что он только ее «добрый знакомый». Но она могла упомянуть о миллионах мисс Джейн, и это-то было ужасно! Шопен ответил Франкомму добродушно, что невесты ищут жениха молодого и красивого, а не такого дохлого, как он. Упомянул снова, что мисс Стирлинг очень похожа на него самого. – Как же мне с самим собой целоваться! – Не подозревая, что творилось в душе мисс Джейн, он не мог думать, что его недовольство парижскими сплетниками причинит ей столько горя.
Но ему бесконечно опротивели Англия и Шотландия, и он стал мечтать только об одном – вернуться в Париж, чтобы не умереть на чужбине. Вернуться в Париж, где он прожил восемнадцать лет, где он мог сочинять. Может быть, парижский воздух снова вернет ему эту способность? Он сообщил Огюсту о своем скором выезде и сказал об этом также своим шотландкам.
Леди Эрскин хорошо понимала, что его нельзя отправлять в Париж одного – он просто не доехал бы. Она сказала сестре, что поскольку они привезли его сюда, они обязаны и отвезти его домой. Шопен поблагодарил обеих, узнав об их самоотверженном решении. – Они из любезности меня задушат, а я из любезности не откажу им в этом, – писал он Огюсту. По его мнению, это была только любезность с их стороны: он не подозревал, до какой степени он слаб.
И вот, измученный, исхудалый, разбитый мучительными месяцами, проведенными в стране, которую он не успел узнать, отказавшийся от надежд и все-таки ожидающий каких-то благоприятных перемен, возвращался он в Париж в сопровождении двух женщин-привидений.
Глава шестая
Он велел надушить у себя в салоне, чтобы пахло фиалками, и когда он вошел в свою парижскую квартиру, залитую весенним солнцем, ему показалось, что теперь все пойдет по-новому. Нервный подъем поселил в нем иллюзию прекрасного самочувствия. Он меньше кашлял в первый день приезда, хорошо спал ночью, а на другое утро пробовал даже сочинять.
Это была мазурка. Но с каким трудом она давалась ему! Как причудливо туманны были ее очертания! Мелодия вся в изгибах! Он оставлял ее и возвращался к ней. Вечером к нему пришло несколько друзей, рассказали свежие новости. У него было искушение сыграть им новую мазурку. Но он не решился.
Сочинение никогда не давалось ему легко, оттого что он не довольствовался приблизительным и даже
