заарестовали его.
Побледневший Чаплыгин низко наклонился к Макшееву.
– Алеша, – сказал он, – не утаи, что знаешь. Друг нам Сумароков.
– Ей – ей, ничего не знаю, – ответил Макшеев. – Не успел ничего узнать. Как выехал из Митавы, так и встретил его.
И в кратких словах он передал все, что знал.
– Я обо всем уже доложил князю Дмитрию Михайлычу, – закончил он.
Окунев сидел как опущенный в воду. Чаплыгин, бледный, в волнении, пил стакан за стаканом. И Окунев и Чаплыгин хорошо знали, зачем был отправлен в Митаву Сумароков, и знали, что теперь грозило ему, а с ним вместе и Ягужинскому, и всем близким к нему людям.
Кавалергарды хорошо звали графа Павла Ивановича, а Чаплыгин был одним из самых энергичных офицеров, имевшим большое влияние на своих товарищей. С домом Ягужинского его связывали давние дружеские отношения, существовавшие между его отцом и графом. Отец Чаплыгина был сенатором и умер незадолго до кончины императрицы Екатерины. Так же, как и Ягужинский, он ненавидел Меншикова и по мере сил противодействовал ему, в числе немногих, наряду с Ягужинским. После его смерти Ягужинский принял под свое покровительство сына Ивана и сумел привязать его к себе. Ягужинский был сильным и властным человеком, и все окружающие считали его положение непоколебимым.
Чаплыгин, веря в его могущество и значение, благодарный ему за оказанное покровительство, естественно, был на его стороне. Также и Окунев, избранный Ягужинским в адъютанты.
Судьба этих офицеров оказалась связанной с судьбой графа. И Окунев, и Чаплыгин отлично уяснили себе, что значит арест Сумарокова. Но к чести их надо сказать, что ни тот ни другой ни на миг не подумали покинуть Павла Иваныча и примкнуть к победителям. Кроме того, они верили в ум и находчивость графа.
Окунев встал и, наклонясь к Чаплыгину, быстро шепнул ему:
– Теперь я должен быть при нем. Чаплыгин кивнул головой.
Окунев отошел, замешался в толпе офицеров и через несколько минут незаметно скрылся. Шум в остерии рос.
– Заприте двери! Никого больше не пускать в остерию, – крикнул кто?то.
Марта уже и сама тревожилась. Безнадежно махнув рукой, она заперла двойные двери.
В одном углу, окруженный офицерами, Новиков громко говорил, размахивая руками:
– Мы тоже хотим своей доли. Пусть верховники призовут нас, и мы скажем, чего хотим. Мы не отдадим им в руки всей власти! Мы хотим жить не по их указке! Для них все – власть, слава! Над ними – никого! Кто может обуздать их своевластье? Никто! Не надо нам их, злобных олигархов! Пусть все вершит общенародие!..
– Пусть тогда сама императрица позволит нам сказать, чего мы хотим! – протискиваясь к Новикову, кричал бледный молодой офицер.
– Молчи, Горсткин, – остановил его другой офицер.
– Да как они смели избрать императрицу! – кричал в другом углу залы высокий офицер. – Кто право им дал? Они» выкрикнули» императрицу, как бояре – Василия Шуйского. А что вышло из того? Нет, выбирать так общенародно, как выбирали Михаила Романова…
– Перехватать бы их, да и делу конец, – послышалось чье?то замечание…
– Подождем приезда государыни, там виднее будет, – послышался чей?то примирительный голос.
Шум стоял невообразимый. Суровая Марта беспокойно поглядывала вокруг'. Хотя двери были заперты, но, наверное, шум был слышен и на улице. Среди азартных споров то и дело слышался звон стаканов и бутылок, сопровождаемый криками:
– Вина!
Берта, как Геба, в сопровождении двух мальчишек – ганимедов едва успевала удовлетворять желание гостей.
– Ну, брат, и каша же здесь, – почесывая за ухом, сказал Макшеев своему соседу, угрюмому старому армейскому капитану, не сказавшему за все время ни слова и молча тянувшему вино. – Прямо голова пухнет…
– Я бы дал им, – Хриплым басом ответил капитан. – Я бы пустил их к Наревскому мосту, где я рядом стоял с Михал Михалычем! Поговорили бы! Я бы их!.. Умны очень. А я скажу, – вдруг закричал он, – что коли фельдмаршал Михал Михалыч что делает – оно так и нужно!
Он с такой силой ударил стаканом по столу, что стакан разбился вдребезги.
– Гвардия! Маменькины сынки! В колыбели еще сержанты! – продолжал капитан. – Нет, ты послужи честь честью! Ты солдатом побывай под Нарвой, повоюй со шведом, сломай Прутский поход с Петром Алексеевичем – тогда и поговорим! Брехуны! А ни настолечко не знают, что надо нам! Знаю я, сами лезут, зависть берет… А Михал Михалыч все знает. Петр Алексеевич ему за Полтавскую викторию десять тыщ серебряных рублей отвалил… Шутка ли! А знаешь, что Михал Михалыч сделал? А? У меня?де, говорит, солдаты без сапог, да на руках много вдов их и сирот… Да и роздал все десять тыщ. Вот каков Михал Михалыч! Брехуны проклятые!
Старик злобно сплюнул и, взяв у соседа стакан, налил себе вина.
– Опять то же, – заговорил он снова. – Все речь идет – генералитет, бояре, шляхетство. Все только о себе мыслят. Потому что? В гвардии что ни рядовой, то дворянин. У папеньки да у маменьки дворовые. Ну, с жиру и бесятся. А ты поди в Астраханский полк. Загляни в Тобольск да в Пелым… Тогда и подумай… Я ведь тоже дворянин. А за что? Под Нарвой ноги прострелены, под Лесным палец оторвало, под Полтавой саблей по башке полоснули – тут Петр Алексеевич и дал мне чин сержанта да и дворянство…
К словам старика уже прислушивались.
Капитан замолчал и угрюмо уставился в свой стакан.
– О том и речь идет, чтобы полегчить народу, – промолвил молодой офицер, сидевший рядом с капитаном.
Капитан после своей речи заметно ослабел. Он ничего не ответил соседу, только неопределенно махнул рукой.
В голове Макшеева тоже все перепуталось. До сих пор все казалось ему так ясно и просто, весело и радостно. Все, по его мнению, было» по – хорошему», а тут Бог весть что говорят. Ничего не поймешь, и никто не доволен. «Голова моя плоха, – подумал он. – Пустить бы сюда Арсения Кирилловича или Федора Никитича – те живо разобрались бы…»
Короткий зимний день уже кончался. Берта и мальчики зажгли лампы. Споры стихли. Офицеры разбились на группы и уже спокойнее беседовали между собой. Марте дано было позволение открыть двери, что она и поспешила сделать с истинным облегчением. Мало – помалу присутствовавшие стали расходиться.
В сопровождении нескольких офицеров ушел и Новиков; поднялся отяжелевший капитан и угрюмо, прихрамывая, подошел к углу, где лежали в куче плащи и верхние камзолы, выбрал свой поношенный, легкий, неопределенного цвета камзол, кряхтя, надел его и вышел. Остерия постепенно пустела. Незаметно исчез и Чаплыгин. Осталось только несколько человек, которым, очевидно, некуда было деться.
– Что же теперь делать? – произнес, вставая, Макшеев.
– Знаешь, Алеша, – обратился к нему сержант Ивков, его товарищ по лейб – регименту. – Я знаю хорошее местечко. – И, наклонясь к уху Макшеева, он оживленно начал шептать ему.
– Ой ли? – весело отозвался Макшеев… – И карты?..
– И иное прочее, – подмигнул Ивков.
– Так гайда, братцы! – крикнул Макшеев. – Кто с нами?
Расплатившись, веселая компания вышла на улицу. У остерии постоянно толпились извозчики. Молодые люди взяли несколько саней и полетели по пустынным улицам в знакомое Ивкову укромное местечко, каких появилось в Москве множество со времени переезда туда двора юного императора, окруженного кутящей, веселой гвардейской молодежью во главе с Иваном Долгоруким.
Часу в четвертом, сильно навеселе, проигравшись до последнего рубля, вернулся Алеша домой. Ему
