графства хозяевами были воины графа Арранса. Теперь и эта пора кажется счастливой, но тогда… Тогда Мелвас вспоминал иные деньки, еще более благословенные — дни, когда корнуолльский бритт оставался хозяином на своей земле. Да, волна варварского нашествия смывала королевство за королевством, но за прошедший с победоносных времен короля Артура срок в славном королевстве Думнония к этому привыкли. И к беженцам с севера и с запада, что ни год наполняющих города, и к тому, что на ярмарках становится все меньше купцов. Таков был ход вещей, и даже монахов, призывавших покаяться и поминавших furor germanicum, думнонии слышали, но не слушали.
Приучились — жить. Приучились — не думать о драконе по соседству. Да и надежда была: королевства, что жрал белый саксонский дракон, такие все маленькие… Потом саксы вышли к Ирландскому морю, и соседей попросту не осталось. Разве кто по морю заплывет. Все больше монахи из разоренных язычниками обителей. Рассказывали, кто и когда пал. И барды слагали печальные песни, а рыцари их слушали. Прихлебывали пиво из золоченых братин, ухмылялись в усы. Думали, нашествие мимо прокатилось. Ошибались.
Давно это было… Мелвас последний в дружине, кто — нет, не помнил — забыл. Толку-то душу рвать? А поди ты, только позабыл — стало хуже. Ведь выбил из памяти былое, как клин из бревна, что передумал раскалывать. Веселье на графском дворе, длинный стол, за которым нет места, не занятого добрым товарищем, идущая кругом чаша, круглый стол с очагом посередине, шипение мяса на вертелах, довольное бульканье котла, удалая песня… Все померкло, и, даже пожелай, всплывет в голове сухое знание — так было, а не яркие картинки: летящий под копытами наезженный тракт, майская зелень, веселое солнце сквозь ветви, гомон товарищей за спиной…
Вот это — приходит во снах, а то и наяву мнится, и дергает душу, показав наяву краешек того, что целиком уж не поймать. Того, что померкло, как свет на закате, пожухло, что трава по осени. Веселая, беззаботная жизнь дружины графа Арранса до явления Проснувшегося. Остатки счастья, которое не сумели убить даже саксы. Тогда, дюжину лет тому, казалось: не может быть ночей черней, чем наставшие дни. На западных рубежах лежало королевское войско. Хлипкий частокол на пути разлившейся реки… Подмыт стрелами, снесен копьями, топорами вымолочен, мечами перемолот. По дорогам, меся извечную грязь, шли усталые, перепачканные кровью и золой люди. Шли да рассуждали: насколько хороша здешняя глинистая земелька. Готовились делить. Ворчали: им, победителям, велели брать землю вместе с побежденными. И им навстречу из лесов выходили люди, ждавшие в чащобах голодной смерти. Те, кто не успел убежать. Обещали отдавать часть урожая, не держать в руках оружия и чтить своих новых господ.
Куда им было деваться? Тот небольшой кусок Думнонии, что не достался саксам, только потому и сохранился, что призвал иных германцев в господа, обязавшись платить за защиту тяжкую дань королевству франков. И первые платежи были сделаны не золотом, а людьми, которых нечем прокормить на белых меловых скалах…
Многие ли тогда вспомнили павших соседей? Верно, никто. Многие ли вспомнили гневные голоса монахов? Такие были. Иные успели добежать до обителей, чтоб сгореть вместе с ними. Иные сошли с ума и бродили по дорогам, именем Господним пытаясь выклянчить кусок хлеба, отложенный голодным детям. Впрочем, до первого сакса. Те ставили на помешанных удар.
Кое-кто вспомнил давние легенды о короле Артуре. Молились, надеясь, что древний вождь услышит и вернется. Сам Мелвас и то, было дело, пробрался в Тинтагель. Руины громоздились вокруг, подобно гнилому зубу. Он звал. Разрушенная крепость молчала, только эхо билось в обломках высоких, таких больше не умеют строить, стен.
Только годы спустя, когда сильные устроились, а слабые притерпелись, явились: воин с севера… и его девка. И тучи окончательно сомкнулись над головой. И пусть кричат, что северянин — последний рыцарь Артура! Хоть бы и так, да от него добрым бриттам вовсе житья не стало. А ведь сэр Мелвас был одним из первых, кто встретил пришельца на земле, презрительно прозванной саксами «западной пустошью» — Корнуоллом.
Тогда, в последний день, старый рыцарь ворчал, ему чего-то не нравилось… А, конечно: сбор подарков. Так это назвал граф, а вот идею подбросил Мелвас. Знал бы, что выйдет — смолчал бы. А может и нет — животы уже подводило, а гостеприимство корнских хуторов хоть и вошло в поговорки, но никак не распространялось на постой трех десятков королевских дружинников. Так что приходилось брать свое — силой. Корнуолл — не Камбрия. Кланы слабые, а после поражения и оружие саксам отдали. Ну, топоры, конечно, остались — не специальные, боевые, но такие, что, приладь их на более длинное топорище, могут стать пристойным оружием. Но корнец с топором вдали от дома — преступник и законная добыча любого сакса.
Так что — куда крестьянину деваться, когда его домишко окружает графская дружина? Да человечишка сам виноват! Не умер в решающей битве с саксами, не сбежал в последний вольный клочок или на континент — в Бретань.
А для очистки совести летело вскользь:
— Лучше мы, чем саксы.
— Выгоним сакса, все будет, как встарь. Потерпите.
— На семена тебе оставили, на пропитание тоже. Мы ж не звери…
И верно, оставляли. Даже с некоторым запасом. Граф велел. Сказал:
— Последнее должны выгрести саксы.
И саксы выгребали, до зернышка. Вскрывали ухоронки, скребли затылки: даже с припрятанным выходило мало.
— Мы знаем, сколько должна родить такая земля, — говорили, — потому платите налог. Или получайте наказание за бунт.
Время от времени кто-то из крепостных, не забывший, что такое быть свободным воином, брался за топор. И умирал быстро. Семья получала надежду на рабский кусок в свежесрубленном саксонском бурге. Или все ту же быструю смерть. А чаще всего — отправлялась к портам, на продажу. У саксов тоже не много припасов на лишние рты.
Иной, что о свободе позабыл сильней других, валялся у саксов в ногах, просил прощения, что зерна мало — и честно валил на ушедшую в леса дружину прежнего владетеля. И то, что правда взяли, и то, что прикопал сам. Саксы все равно обирали такого до нитки. А из леса являлось возмездие предателю. Люди, которым рабы уж точно не нужны…
Впрочем, до подобного доходило только последнее время. Поначалу два десятка человек легко собирали на сытый прокорм — себе и графу, сыну предыдущего. Учили парня сидеть в седле, стрелять из лука, бить копьем и мечом.
А вслед им летело:
— Скорей бы парень вырос!
Вот и возмужал. Стал о возвращении отчины думать. Войско набирать. И разоренный край, что легко кормил, помимо саксонских дружин, два десятка веселых лесных всадников, узнал, что такое недоедание.
Да и с новенькими, одно название, что рыцари — беда вышла… Они-то другой жизни не видели. Привыкли, что дружинник выгребает из крестьянина все, в чем нуждается. Если потребного нет, скажем, меча, берет больше — чтобы нужное купить. Дождавшись торговца с вольных думнонских земель. А чаще — подыскав сакса пожадней.
Это выходило не трудно: самих саксов особо не трогали. Сначала — ни к чему было. Думали, Аррансин подрастет, тогда… Дождались. И что сказал дружине, наливающейся элем по поводу совершеннолетия предводителя, новый господин? Предложения ущипнуть, наконец, сакса позлей, так и летели с хмельных языков. Но безусый вождь послушал-послушал, да и ответил:
— Рано.
Сказал — отрезал. Мелвас тогда даже протрезвел настолько, что снова почувствовал, что под задницей — корни дуба, а не скамья в парадных палатах. А
