пребыванию содержанта вблизи содержанки временная словесная оценка.
Елизавета сообщила Соломатину, что телефоны ее на три дня будут отключены. Значит, должно было состояться ее рутинное свидание с Папиком, оговоренное условиями контракта. Сообщила деловито, как и полагалось. Встречи ее и развлечения с Папиком обсуждению не подлежали. Так постановили изначально. Тогда Елизавета объявила Соломатину, что сюжет «Она и Папик» происходит в ином измерении, в щели какой-то планетарной, и все. И достаточно. «В какой еще щели?» - насторожился Соломатин, но слов не произнес. Про какую-то щель он что-то слышал. Но вспоминать, про какую, не стал.
Нельзя сказать, что в дни свиданий Елизаветы с Папиком Соломатин бывал спокоен. Нет, он маялся. Единственно, не давал волю воображению. А так серчал, и будто в зверинце тигром оголодавшим нервно ходил из угла в угол клетки. Серчал и на Папика, и на Елизавету, и более всего на самого себя. Но возвращалась Елизавета, тигр в нем успокаивался, а вскоре и урчал сытый.
И на четвертый день телефоны Елизаветы не ожили. В этот день, по ее признанию, она возвращалась в будничное измерение, испытывая при этом чувство вины перед ним, Соломатиным.
На пятый день, устав от свежих утех с Соломатиным, но и оставив свою ногу между его ног, Елизавета протянула лениво, не выныривая из неги (может, из нирваны):
– Имела с Папиком разговор о тебе…
Соломатин промолчал.
– Не я завела, он завел…
Соломатин молчал.
– Папик тобой доволен…
И Соломатин, почувствовал, что она разулыбалась.
– И он имеет на тебя виды…
Соломатину бы сразу возмутиться, взорваться или отправиться взрывать офис Папика, ему, правда, неизвестный, но, наверняка, такой же высоченный, как офисы «Лукойла» или «Газпрома». Но не возмутился, а отправился, и халат на плечи не водрузив, к балкону, приоткрыл балконную дверь и закурил.
– Какие еще виды? - хмуро спросил Соломатин, все же выказывая, что он готов к возмущениям.
– Полагаю, что благородные, - прожурчала Елизавета, - во всяком случае, вряд ли они навредят нам… Будь добр, подай мне кимоно.
Темно-синее кимоно с серебряным водопадом на спине, от лопаток и до ягодиц, было прибавлено к коллекциям Елизаветы неделю назад с участием Соломатина.
Надев кимоно, Лизанька подплыла к Соломатину и чуть ли не пропела:
– Как хорошо!… И что бы ни случилось дальше, что бы я ни думала иногда о нашем с тобой положении, пока я купаюсь во всем этом, будто в Коктебеле, когда тишь и вода - не вода, а парное молоко!
Руки Елизаветы взлетели вверх, рукава кимоно стали сине-серебристыми крыльями, барышня была намерена в порыве радости объять «все это», но длани ее, опустившись, сошлись лишь на спине Соломатина.
«Небось, сама-то, - подумал Соломатин, - поедешь с Папиком нырять в парное молоко вовсе не в Коктебель, а на пески Соломоновых островов…»
Но без злобы подумал и даже без досады. Сам себе удивился, что без злобы и досады.
«Неужто и я уже плаваю в парном молоке? - подумал Соломатин. - Мне-то оно зачем? У меня иные установления…»
Однако не истекли ли уже его установления в выси желтым дымом?
По поводу видов Папика выяснилось вот что. Придирчиво-дотошные и, наверняка, с использованием новейших технических средств исследования натуры Соломатина и его поведения вызвали у Папика, в частности, мысли о допуске его сопроводителем Елизаветы на ночные светские тусовки высшей лиги.
– Ну уж нет! - Соломатин наконец взъярился. - Об этом мы не договаривались! И всякие указания твоего Папика для меня не закон!
– Это не указания, - ласково погладила его руку Елизавета. - Это рекомендации. Он считает, что я обделена развлечениями.
– Нет! Нет! Нет! - такова была яростная резолюция Соломатина.
Дня через три он услышал:
– Я понимаю, любовь моя, это не твой круг общения, там тебе будет скучно и противно, но подумай обо мне…
Помолчав, она добавила:
– Я и не гоню тебя на эти вечеринки. Но неужели тебя убудет, если я познакомлю тебя со своими приятельницами? Хотя бы с некоторыми из них. И не на светском балу, а где-нибудь днем за каким-нибудь скромным столиком…
– Ну если только за скромным столиком… - сдался Соломатин.
– У тебя завтра выходной, я позвоню тебе в четыре. Будь в сборе…
В четыре и позвонила:
– Андрюшенька, через час будь в «Артистико». Это в Камергерском. Ну, ты знаешь…
– В «Артистико»?…
– Ты чем-то недоволен? Что уж может быть скромнее «Артистико»?
– Нет, нет, - заторопился Соломатин. - Все нормально… «Ну 'Артистико'. Ну Камергерский, - сказал себе Соломатин. - Все давно уже увяло и засохло».
Снята была с вешалки куртка анорак, наряд же для знакомства с приятельницами был Соломатиным определен такой. Ношеная ковбойка, под ней - майка с физиономией Уго Чавеса и джинсы. Вызов, но не Елизавете или Папику, а рублевской лиге.
Сомнения в том, пустят ли или не пустят его в «Артистико», вышли пустыми. Посетителей кафе было всего четверо. Елизавета и ее приятельницы. Ожидалось еще прибытие дамы «ноль калорий», признаваемой Соломатиным Девушкой с веслом, она залетела позже в поисках некоего Гидеонова, оглядев Соломатина, Гидеонова она в нем не признала и вскоре унеслась, взмахнув тренированной рукой. Перед тем ей захотелось проверить бицепсы Соломатина. «Ой, да вы спортсмен! - восхитилась она. - На каких тренажерах вы занимаетесь и в каких залах?» «Тренажеры мои исключительно инструменты водопроводчика, - сказал Соломатин, - и занимаюсь я ими вблизи унитазов, смесителей и водяных батарей». «Охо-хо!» - Девушка с веслом оценила юмор Соломатина. Явление ее вызвало восторги официанток и бармена. Они шептали: «Это та самая… Это она!» На днях ее видели в какой-то музыкальной программе. Она показательно массировала тело то ли Ляпса, то ли Суруфанова, и этот то ли Ляпс, то ли Суруфанов эротически постанывал.
К удивлению Соломатина приятельницы Елизаветы выглядели скромницами. Были они постарше Лизаньки и, по всей вероятности, имели больше житейских приключений. Одну из них называли Тишей, она была женой банкира, и при ней визит в Камергерский совершили изумруды. Другая была отрекомендована Соломатину Здесей Ватсон. Здеся Ватсон, урожденная Кормушкина, служила, и шумно, диджеем на одной из радиоволн, то ли милицейской, то ли попсовой, но предпринимала прилично-нетрадиционные попытки пробиться на телевидение. Третью знакомую Елизаветы, Клавдию, называли Писательницей. Выяснилось в разговоре, что трое дам проживали не на Рублевке, а в других Эдемах. Тиша и Здеся существовали в жанре секс-блондинок а ля Памела наша Андерсон (светлые волосы спадали на плечи, подчеркивая удлиненность облагороженных загаром лиц). Писательницу же Клавдию украшали букли-валики в два яруса над висками, они вместе с румянцем щек вызывали мысли о младшей из Лариных, Ольге, легкомысленно отнесшейся к чувствам романтика Ленского. Впрочем, бойкостью и тонусом Ольги писательница нынче, похоже, не обладала. И не было ничего удивительного в том, что несмотря на сегодняшний морозец четыре приятельницы позволили себе деликатно открыть полоски тела вблизи пупков, предъявив знатокам матовость или фитнесовую смуглость кожи, а вместе с тем и изыски пирсинга.
– Это хорошо, Андрюша, - сказала Елизавета, - что ты проходил мимо, подкрепись, мы-то здесь уже минут сорок, возьми меню. Там всякие голливудские чудеса! А вино мы заказали рейнское.
Всякие голливудские чудеса сразу были обнаружены Соломатиным в меню. «Любимая закуска Николсона». «Любимая закуска Траволты». «Любимая закуска Брюса Уиллиса». «Любимая закуска Джулии Робертс». Ну и так далее. Всего восемнадцать любимых закусок. Лобстеры, паштеты, рубленые рябчики,
