себя прилично».
Для приличия я заказал кружку пива и положил сидеть молча, как бы в будничных размышлениях о превратностях бытия. Если со мной заговорят - я отвечу. Однако размышления мои оказались вовсе не будничными, в них завертелось слово «ярус». «Другой» ярус вряд ли мог быть единственным продолжением Щели. Продолжением ли, сочленением ли или еще чем. Наверняка, были ярусы над Щелью и были ярусы под Щелью. Одни могли уходить чуть не к планетарному ядру, другие - вздымались в высоты космические. Тут я, видимо, хватил. Может, и есть всего лишь два неведомых мне яруса, один - над Щелью, другой - под ней. Но я как будто бы уже ощущал подземные гулы со скрежетом металла, со звоном братин и ендов на княжеских пирах и даже ароматами их (батюшки, да не в Альбетова ли я превращался), и стратосферные звуки мне являлись. Отчего же не прибыл нынче сюда Александр Михайлович Мельников хоть бы и с послушницей Иоанной?
Впрочем, он мог сидеть сейчас в ином ярусе, более достойном его фамильного Древа. В силу того, что допускалось гипотетическое посещение подполковником Игнатьевым (естественно, по следственным делам) и Альбетовым «другого яруса», я предположил, что дозволяются перетекания из Щели в ярусы подвальные и мансардные. Хотя, конечно, смотря каким особам. Ладно, помолчим. Вы узнаете об этом позже, объявлено мне Линикком. В прошлый раз мне не велено было, не велено, не рекомендовано, конечно, общение с персоналом закусочной и ее гостями. Сегодня такой рекомендации не последовало. С Людмилой Васильевной я пообщался. Желания вступить в беседу с кем-нибудь из гостей пока не возникало.
Боковым зрением за столиком у окна, битые стекла которого некогда собирали Даша с Прокопьевым, я обнаружил замену. Вместо набриолиненного блондина с коком и бакенбардами официанта, вышедшими из моды лет сорок назад (я его знал, это был Резниковьес, почему-то он имел статус странствующего рыцаря), апельсиновый сок из стакана потягивала миловидная барышня. Я взглянул на нее и отвернулся. Но сразу же меня кольнуло соображение: «Ба, где-то я ее видел!»
Где, где! В Консерватории, в Большом зале! На концерте Родиона Щедрина! Кавалером, прогуливавшим ее в фойе, был Андрюша Соломатин, в тот вечер надушенный и надменный. Нынче при ней сидел господин, вовсе на Соломатина не похожий. Намного старше ¦Андрюши. Сгодился бы барышне в отцы. Но я тут же вспомнил: барышню эту я видел не только в Большом зале, но и по ТВ и в светских картинках журнала «ТВ парк». Была она чудесно откопанная и обзолоченная дочь процветающего шоу-бизнесмена К. Летунова, кажется, Елизавета. Господин в Щели был явно не Летунов. Он несомненно поддерживал форму, загорал в глухомани с яхтами и подвесными канатными дорогами. В движениях был легок, даже изящен, длинный, узкий в плечах походил на человека балетного, когда подошел с комплиментами к буфетчице Соне, напомнил мне знакомого учителя танцев, правда, танцев старомодных. И почудилась мне в нем некая шарнирность. Впрочем, этот учитель танцев в былые времена мог оказаться и третьим секретарем Тамбовского обкома, а нынче - и премьер-министром в каком-нибудь прибалтийском эмирате. А с Елизаветой Летуновой он был сегодня любезен будто лучший британский агент в компании с коварной красоткой. Хотя коварство я Елизавете приписал. И к красоткам ее не стоило относить. Следовало признать ее просто симпатичной барышней. Барышня эта что-то рисовала на салфетках и наброски свои показывала кавалеру. Тот спорил с ней, а что-то, возможно, и одобрял. Разговор их получался не только любезный, но и деловой.
Почувствовав мой взгляд, барышня посмотрела на меня, словно бы удивившись чему-то, над правым ее ухом лиловело птичье перо (шутка? прием игры?), какие такие лиловые птицы имеются в природе, я не знал, возможно, перо было крашеное. Она вдруг улыбнулась мне и помахала рукой, взблеснув, понятно, камнями. Я смутился, воткнул вилку в соленый огурец, поднес ко рту кружку, не хватало мне еще общений с подругами Соломатина. Но через две минуты я пожалел, что проявил невежливость и в ответ не поприветствовал Летунову, вовсе не от Соломатина она могла знать обо мне. А через две минуты на месте барышни пил пиво известный в Камергерском, среди прочего и как несостоявшийся жених буфетчицы Даши, книжный челнок Фридрих Малоротов. Он же Фридрих Конфитюр. Он же Фридрих Средиземноморский. Ну и так далее. Напротив Фридриха со стаканом водки сидел «мужик с бараниной», как я его именовал. Это был свирепый мужчина, седой, волосы - ежиком, лет шестидесяти пяти, в закусочной объявлявший себя то летчиком- испытателем (мол, дома - пять корейских орденов), то следователем по особо важным государственным значениям. Нередко он проявлял себя бузотером, горлопаном и непременно - почитателем пролетарского поэта Маяковского. Впрочем, из Маяковского он произносил лишь строчки «Схемы смеха», а в них прославлялся мужик с бараниной, спасший от погибели на рельсах рассеянную бабу. В школьные годы нас перекармливали Маяковским, и стихи про эту дурацкую бабу я был вынужден выучить наизусть.
В руках у Фридриха появился известный мне журнал «Ваша крепость» и, по всей вероятности, Фридрих принялся объяснять то ли испытателю, то ли следователю преимущества земельных участков на востоке Корсики в сравнении с побережьем острова Корфу. Я рассуждения на схожие темы с расчетами в цифирках от Фридриха выслушивал. И не раз. «Не имею капиталов, - говорил я, - а потому расчеты ваши для меня пусты…» Ссылки на финансовую несостоятельность Фридриха раздражали. «Все будут иметь капиталы! - кипятился он. - Все обязаны построить виллы даже и на Фолклендских островах!» На вопросы, отчего он сам так и не приобрел ни виллы, ни земельного участка у теплых вод, ни тем более замка, Фридрих отвечал, что еще не сделал выбор, пока, увы, не обнаружилось наиболее выгодное для него предложение. Ко всему прочему при его убеждении, что капиталы («такое время!») обязаны объявиться у каждого, сам своих капиталов, юрких, как хорьки, удержать при себе не мог. То прогуливал их, то пропивал, то тратил на девок из подворотен. Нынче он, похоже, допекал своими средиземноморскими проектами то ли летчика с корейским прошлым, то ли соблюдателя государственных значений.
И видно, допек. Сосед Фридриха вскочил, в руке его краснел том из собрания сочинений, какое и у меня дома стояло на полке, и заорал:
– Была бы баба ранена! Но шел мужик с бараниной!
Как и в прошлые случаи декламатор отчего-то не посчитал нужным произнести вторую и конечную строки четверостишия. А четверостишие было такое: «Была бы баба ранена, зря выло сто свистков ревмя, - но шел мужик с бараниной и дал понять ей вовремя». А иначе бы поездом бабу разрезало по пояс. А мужик был «средняк». Середняк, по-видимому.
– Коля! Прекрати! - возмутилась Людмила Васильевна. - Опять ты со своей бараниной! Терпение лопнет!
– Терпение у всех лопнет! У милостивого народа лопнет! Вилами по виллам! Придет мужик с бараниной! Проявит себя и третья сила! Проявит и укажет: «Каждый знай свой шесток! И он не на берегах Сардинии!». А баба-то уже ранена!…
– Коля, если не прекратишь дискуссию, - заявила кассирша, - третья сила тебя отсюда выведет.
И Коля притих.
– Какая такая третья сила? - спросил я. И скорее всего себя спросил, а не кого-либо еще.
– Не берите в голову, - сказал Арсений Линикк. И распорядился: - Сонечка, нам еще по кружке и по бутерброду.
Но не брать третью силу в голову я не смог. Какая такая третья сила, по мнению притихшего Коли, возьмет и проявит себя? Не бочка же «Бакинского керосинового товарищества»? Мысль о бочке была, естественно, глупейшей. Но если брать высокие категории, то для меня в бытии существовали две силы. Добро и зло. А третья сила - что это? В чем она? Или в ком? Не в здешних ли ярусах пребывает она, копится, мается или мерзнет в томлении, в необходимости проявить себя? Или это просто Сила? Не первая, не вторая, не третья. А Сила. Просто Сила. Неведомая нам. Неведомая мне. «Вы об этом узнаете позже», - сейчас же прозвучало во мне. И я успокоился.
Столик с Фридрихом вскоре оказался рядом с нашим. Прорицатель прихода третьей силы спал, уложив голову по соседству с пустым стаканом, похрапывал. Фридрих пожал мне руку и попытался всучить журнал «Ваша крепость» с сиреневыми закладками, порыв его я не уважил, спросил:
– А что это за рисунки на салфетках?
– Побережий там нет, - сказал Фридрих. - Остались от дамы, сидела до меня…
Я рассмотрел рисунки. Барышня Летунова изобразила на бумажках шляпки, с полями и без полей, с лентами и с цветами. Два ее наброска были перечеркнуты. На одной из салфеток, видимо, рука любезного кавалера вывела одобрительное: «Шляпница!!! Прелесть!»
Времени на просмотр фасонов модистки хватило на то, чтобы столик с Фридрихом Малоротовым исчез. А
