– А мы сейчас к ним спустимся, - сказал Соломатин, - и все установим.
Под водоемом Квашнина, выяснилось, проживал музыковед Гладышев. Комната, принявшая воды, была и кабинетом, и столовой. Три стены в ней прикрывали накопители пыли - полки с книгами и альбомами нот.
– Смотрите, смотрите! - восклицал Гладышев, размахивая пузырьком с валидолом. - Вот что наделал этот варвар-коннозаводчик!
«Коннозаводчик? Квашнин - коннозаводчик? - подумал Соломатин. - Стало быть, дворника Макса нельзя считать вполне объективным свидетелем… И все же…»
– Лучшие книги залиты, скрючены, испоганены, вот первое издание писем Мусоргского, им цены не было, теперь в какой-то вонючей пене!
– А может, пена-то ваша? - брезгливо произнес Агалаков, вновь уже мраморно-мемориальный и со сцепленными руками.
– Потеки на книгах и стенах и по запаху соответствуют верхней шампуни, - сказал Каморзин. - Шампунь «Нивея».
– Погодите, погодите! - снова засуетился Агалаков. - А вы поглядите у этих старожилов ихние древние трубы. Из них, небось, и хлещет! Где они, трубы-то?
– Они у нас в фанерном коробе, - растерялся музыковед. - Уж больно страшно смотрелись, мы их прикрыли коробом, обоями заклеили, вон там между полками…
– Из них и хлещет! - обрадовался Агалаков. - Не умеете благоденствовать, не умеете соответствовать уровню городского коммунального хозяйства! Стыдно вам должно быть! Водопроводчики, вскрывайте короб!
Соломатин встал на табуретку, большой отверткой разрезал обои, развел створки фанерного короба, труба, по навету Агалакова - будто бы ровесница симфоний Чайковского, была сухой.
– Вскрытие короба, - сказал Соломатин, - тоже запишут на счет Квашнина.
– Вы меня удивляете, молодой человек! - рассмеялся Агалаков. - Анатолий Васильевич подтерся бы вашими бумажками, если бы они были гигиенически приемлемыми. Может, вы и этими обмоченными письмами Мусоргского вздумаете нас допекать?
– Да как вы смеете так о первом издании! - вскричал музыковед Гладышев. Но тут же и спросил: - А мы с вами не знакомы? Где-то я вас встречал…
– Не имею чести. К счастью…
– Нет, точно, точно! - не унимался Гладышев. - Как же, как же, несколько лет назад я видел вас в мастерской художника Сундукова… Да, да, вы же там…
– Перекреститесь и отгоните привидения! - торопливо посоветовал Агалаков, а Соломатину будто приказал: - Теперь вниз, на первый этаж! У меня нет времени.
Похоже, он сбегал от затопленного музыковеда.
Понятно, что и на первом этаже, в квартире Сениных, ущербы, пусть и менее впечатляющие, нежели у Гладышевых, происходили от известного водоема. Куски потолочной штукатурки («головы могли пробить!») валялись и здесь на полу. Как и Гладышевым, Соломатин посоветовал посчитать на манер умеющих качать права жителей города Ленска все убытки от наводнения и не стеснять себя в претензиях и требованиях.
– Ну что, мастеровые, закончили комедию? - спросил Агалаков на лестничной площадке. - Вам понятно, с кем вы имеете дело? Или непонятно?
– Ну мы-то что же… - пробормотал Каморзин.
– Нам-то понятно, - сказал Соломатин. - Дело мы имеем с водопроводом.
– Ох! Ох! Храбрые портняжки! Семерых убивахом! Ну, смотрите. Если сочините всю вашу галиматью да еще и про девицу с голыми ногами, посыпятся на вас большие неприятности.
– А если не сочиним, посыпятся приятности, что ли?
– Ну вы и вовсе наглеете! Хотя отчего же, могу предложить и приятности…
– Это мимо нас.
– Молодой человек, вы, видимо, из неудачников. Вроде этих замоченных. Из-за неудач вы и дерзите людям преуспевающим. Но неудачи вас еще ждут. Пеняйте на себя.
Соломатин смотрел в спину поспешившему на третий этаж Агалакову и вдруг выпалил будто бы в удивлении:
– Ба! Да у вас хлястик!
– Что? - Агалаков резко повернулся, словно в испуге.
– Взгляните, Павел Степанович! - возбуждение не оставило Соломатина. - У него на пиджаке хлястик!
– Ну и что? - удивился Каморзин.
– Ну как же! Хлястик!
– Хлястик. Ну и что?
– Да ничего… - утих Соломатин.
Он хотел было пересказать Павлу Степановичу читанное в журнальной статье. Лавроувенчанный модельер первейшим примером вымерших в двадцатом столетии и совершенно бесполезных деталей мужского костюма приводил хлястик. А тут франт белокостюмный, денди среднекисловский, и при нем хлястик! Но Каморзину-то столь ли существенен был теперь хлястик? Да что и ему, Андрею Соломатину, мелочи мужских костюмов?
– Ну ты, доктор, нынче и углубился! - то ли удивление было выказано Каморзиным, то ли его недовольство напарником. При этом - вдруг и на «ты». - Любишь помалкивать, ну и давал бы говорить старшому. Нам ведь в руки текло, а ты - в забияки и задиры! Басню читал? Кто там забиякой-то хотел стать?
– Угождать моя натура противится! - резко сказал Соломатин.
– Однако от благодарных рублей ты не отказывался.
– Из рук нормальных людей и за нормально произведенную работу.
– В досаде ты, Андрюша, - вздохнул Каморзин. - И досаду свою захотел выплеснуть. Вот выгоды от нас и отпали. Да что выгоды! Этот пижон, знаю таких, уж точно, учинит пакость.
– Павел Степанович, пошли в Брюсов. Там вы дело изложите так, как вам хочется. К тому же и технику-смотрителю придется во всем удостовериться…
– Э-э, нет, - сказал Каморзин. - Ты у нас доктор, грамотей и писака…
Внизу дворник Макс напомнил им об обещанном исследовании подвала. Иные в стеснении бормочут, будто виноватясь, Макс же, стесняясь, что позже подтвердилось для Соломатина, матерился и рычал, словно желая привести в трепет способных ему навредить негодяев. Сейчас его матерные комплименты отлетали в сторону мэрии и чинов, управляющих дворниками. Стеснения же Макса происходили оттого, что он должен был при людях проверить кое-какие свои вещицы, их сухость и сохранность. Что это за вещицы, возможно, приготовленные для устройства кумысно-колбасной фермы под Сергачом, Соломатин так и не узнал. Позже ему лишь открылось, что Макс у себя во дворе, за Тверской, вещицы не хранил, свои же подлецы, столешниковские и никитские, татары и прочие, все бы уворовали. Или же земли тут опять бы разверзлись и добро ухнуло б в провал.
Лампочка в подвале светила тускло. Макс снабдил Каморзина фонарем, сам ступеньками, будто вытесанной в камнях лестницы, двинулся к своим вещицам, надо признать, громоздким (на глаз и в отдалении, за фигурой как бы укрывшего их дворника), Каморзину же с Соломатиным было рекомендовано осмотреть стены и углы подвала, не протекла ли и сюда водичка с шампунем «Нивея». «Ну и хлама у тебя! - удивился Каморзин. - Небось приволакиваешь цветные металлы, а потом продаешь их Эстонии!» «Какие цветные! Какой Эстонии! - дворник выругался всерьез. - Тут до меня за сто лет такого насовали, а я разгребай и выноси? Накось выкуси! Миллион заплатите, тогда разгребу!» В дискуссию о судьбе металлического лома Соломатин не вникал. Он стоял завороженный. Он смотрел на стены и своды подвала. Луч фонаря бродил по ним, создавая мерцания и нервные пятна в углах.
Соломатин знал: в срединной Москве, в пределах Садового кольца, и в особенности - Белого города, есть множество подвалов и подземелий, архитекторами неисследованных. Московские хозяева, имевшие соображения о выгодах, древних каменных подклетей не рушили, а новоделы ставили на старых основаниях.
