также сознавал, что всяческих надрывов на манер швыряния денег истериком Рогожиным или безумств Мити Карамазова в их отношениях с Елизаветой не может быть. Козырным тузом он должен побить трефового короля, ее нынешнего Папика. Но что это за туз, как его раздобыть, об этом в мыслях и фантазиях Соломатина было лишь смутное мерцание.
И вот Елизавета позвонила ему. Услышав ее голос, Соломатин вопреки своим установлениям чуть было не выругался, чуть было не послал ее к японским надзирателям порядка, но она опередила его:
– Андрей… не знаю, как вас теперь называть… Просто Андрей?… Или по батюшке… Я понимаю сейчас ваши чувства… Выскажите их, если считаете нужным… Но мне без вас тоскливо…
Угрюмой стыла пауза. Но потом разговор пошел спокойный. Будто и не было Папика, красной «Тойоты» и квартиры с видом на Тишинский рынок.
А закончился разговор приглашением Елизаветы повидаться с Соломатиным на Тверском бульваре.
Встретились они у «Макдональдса».
– На «ты» или на «вы»? - спросила Елизавета.
– На «ты», - сказал Соломатин.
– Выдавлено с печальным вздохом! - рассмеялась Елизавета. - Но все равно потремся носами!
– То есть? - удивился Соломатин.
– Ритуальное знакомство инков. Или кого там? Кто не признавал рукопожатия из боязни заразиться.
И не дожидаясь слов Соломатина, она приподнялась и носом прижалась к носу Соломатину.
– А теперь минуем твой мистический треугольник.
Соломатин промычал невнятное. Приветствие носами расслабило его и размяло в нем гордыню. Вовсе не об инках, придавленных конкистадорами, вспомнил Соломатин, а об иных лирических случаях своей жизни. А он рассчитывал держаться вблизи Елизаветы букой и человеком со стороны. Даже был расположен к скандалу - что эта баловница судьбы вздумала себе позволить? «Не важничай, Соломаша»! - вспомнилось полосухинское. А ведь хотел и важничать. Будто в доме его и вправду в ржавой коробке хранилось кроме двух дорогих антикварных вещиц и еще нечто, дающее ему силу, влияние и даже могущество. В какой такой коробке!
День был теплый. Елизавета шла в дубленке, легкой и куцей, в вязаной шапочке с помпоном, в вязаных варежках (любила вязать, Соломатин знал) и в вязаных же чулках (или рейтузах?), белых в синюю полоску. Эти чулки или рейтузы, забранные в сапоги, в особенности умиляли Соломатина. Елизавета вообще вызывала сейчас умиление Соломатина. А умиление, полагал Соломатин, и есть любовь. Или хотя бы одно из важнейших свойств любви.
Всяческие сомнения ушли от Соломатина. Но умиленных, и это было известно ему, можно брать голыми руками. А-а-а! Пусть и берет!
Только зачем он ей?
Ночью все же были заморозки, и в мелких лужицах кое-где блестел ледок. Оранжевые люди сгребали мокрые листья, желтые, лимонные, красные и чаще - зеленые. Молокососы, покинувшие скуку уроков и лекций, сидели на спинках скамеек, целовались, тянули пиво из жестяных банок, покачивались в согласии с музыкой плееров, повизгивали от шуток удачливых остряков.
– При виде этих хохотунов на спинках скамеек, - сказал Соломатин, - ощущаешь свой возраст.
– Какой такой возраст! - воскликнула Елизавета. - Ты всего лишь на десять лет старше меня!
– Ну, значит, свою старомодность, - сказал Соломатин. - Я же признавался тебе как-то, что я человек старого стиля. Люди, ставящие грязные ботинки на сиденья скамеек, мне неприятны.
– А сейчас вот и ты усядешься рядом со мной на спинку скамейки!
Они миновали Есенина, пестрокрашеный ермоловский дом, выбрали свободную скамейку, вязаной варежкой Лиза указала Соломатину место общения, и Соломатин ей подчинился. За спинами у них оказался магазин изящных напитков «Мир виски», впереди же принимал сведения о событиях на планете овалоглазый ТАСС.
– В жизни моей ничего не изменилось, - сказала Лиза. - Просто я захотела тебя увидеть. Соскучилась. И боялась, что ты бросишь трубку. Будь я на твоем месте, наверное, так бы и сделала. Ты считаешь меня бесстыжей?
– И я соскучился, - сказал Соломатин.
– Ты словно бы не расслышал мой вопрос, - опечалилась Лиза.
– Кто ты и какая ты, для меня не имеет теперь значения, - сказал Соломатин.
– Это серьезно?
– Серьезно, - кивнул Соломатин.
Печали Елизаветы сразу прошли, и она заговорила быстро, даже радостно. Вовсе не так плачутся в жилетку, а Соломатин, помимо всего прочего, предполагал, что его пригласили именно выслушивать досады. Лиза сидела рядом с ним болтушкой, довольной молчанием или поддакиванием собеседника, коему можно было вывалить свои простодушные соображения и радости.
Нельзя было посчитать, что в Лизиной жизни ничего не изменилось. Изменилось. Папик подобрел и дал ей свободы. То есть свободы у нее и прежде были, но их ограничивало пожелание Папика свободы эти ни с кем не делить. Или, возможно, она проходила испытательный срок. Теперь срок, видимо, закончился, а Папик уверился в ее добродетелях и чувстве такта. Имя Папика Елизавета не называла, сообщила только, что ему за пятьдесят или в районе пятидесяти. Он усталый, много добывает и приращивает, финансист, светские тусовки ему гнусны, по необходимости выбирается лишь на корпоративные посиделки, там он обязан быть под руку с женой, Софьей Ивановной, оперной певицей, мощной бабой, контральто, пела Азучену и Амнерис (из-за чего Папик иногда называет ее, Елизавету, «моей Аидой»). Папик - добрый, но чувствительный, Елизаветины шалости его бы осердили. И она шалости не допускала. Да и с кем бы она могла их допустить? (Пауза. И лукавый взгляд на Соломатина.) С ней, Елизаветой, Папик проводил время раз в неделю. А иногда и реже. Порой он и вообще должен на месяцы отправляться в деловые поездки. В плейбои и в спортсмены он уже не годился, тело ее было для Папика живительным и бодрящим, мол, он снова осознавал, что он мужчина. «Я для тебя, как целебные грязи!» - сострила как-то Елизавета, вызвав неодобрение Папика.
И вот теперь посчитал Папик, что хватит ей жить затворницей, эдак она увянет, да еще и возненавидит его, а гербарий с колючками ему не нужен. А потому пришла пора ей обзаводиться кавалером.
После этих слов простодушная болтушка замолчала. И долго они сидели в безмолвии, курили, глядели на автомобили и троллейбусы, толпами застревавшие на мостовых бульвара, слушали шорох сгребаемых листьев (возле бывших туалетов их жгли) и хриплую ругань грузчиков, подававших коробки с бутылями в «Мир виски». У Елизаветы зачесалось колено («Будто бы муравей какой заполз…»), Соломатин глядел на ее пальцы и на ее прекрасные колени, обтянутые вязаным изделием Лизаньки, и снова испытывал умиление. Но сейчас его умиление было горьким. Потом Елизавета стянула с головы шапочку с помпоном, и золотые нынче волосы крыльями слетели на плечи.
– Вроде бы у тебя была другая прическа, - удивился Соломатин, - и цвет…
– Это я для фейс-контроля! - пренебрежительно взмахнула шапочкой Елизавета. - Это мне посоветовала одна дуреха…
Была названа фамилия дамы с двумя дачами от бойфрендов, ее-то Соломатин и именовал «Девушкой с веслом».
Оказалось, что никакой затворницей Елизавета и не была. С удовольствием посещала дорогие вечеринки, фитнес-клубы, всяческие презентации и «Золотые галоши». У нее образовалось множество веселых и предприимчивых знакомцев. Но ни одной подруги и ни одного друга. Папик с его службами, естественно, знал о ее развлечениях и все же считал, что она может увянуть. В частности, и потому, что ей в будние дни необходим надежно-добродетельный кавалер.
– Этот твой… опекун… - спросил Соломатин, - он сейчас - не в Москве?
– Опекун! Валерий Игнатьевич! - рассмеялась Елизавета. - Отчего же не в Москве? В Москве.
«Ясно, что не Валерий Игнатьевич, и ясно, что не Квашнин», - подумал Соломатин. Квашнин и моложе… Но что дался ему Квашнин?
– Что ты так смотришь на меня? - спросила Елизавета. - Я тебе с этой прической кого-нибудь напоминаю?
– Боюсь, что я никогда не буду хорош для фейс-контроля, - сказал Соломатин.
