моторы, выруливали и один за другим взлетали. Когда я выводил свои корабль из дальней стоянки, увидел, как с другой стороны уже въезжали на аэродром немецкие бронемашины и мотоциклы. Немцы, вероятно, не сразу поняли, откуда это вдруг стали взлетать самолеты, и лишь потом открыли стрельбу. Впереди меня рулил самолет первой эскадрильи, начал разбег с полуопущенным хвостом в сторону немцев, взлетел как-то странно, резко разворачивал, не выдерживал направления. Правда, мне некогда было за ним особенно наблюдать, но легко было догадаться, что за штурвалом сидит кто-то неопытный. Судя по хвостовому номеру, это должен был быть летчик Саша Макагонов. В конце аэродрома уже стояли немецкие танки, бронемашины, открыли по нас стрельбу. Придется, однако, взлететь прямо на них, другого выхода нет. И я начал взлет немного правее, чем Макагонов. По самолету вовсю стреляли. Но мой штурман Сырица тоже не дремал, давал по немцам длинные очереди. Фрицы бросились врассыпную, полегли на землю. Стрелки также косили их из пулеметов.
На бреющем полете мы пошли на восток, к Медынскому аэродрому. Вдоль всего шоссе у Медыни лежали трупы, валялись убитые овцы, лошади, коровы. Это фашисты на рассвете обстреляли из пулеметов безоружных беженцев — стариков, женщин, детей и, походя, уничтожили целое колхозное стадо. Когда прилетели на аэродром, командир эскадрильи Чирсков уже поджидал нас. Все прилетающие экипажи он направлял дальше, на восток, а мне приказал вылететь в Кесову Гору. Костя Иванов ходил около своего самолета и ругался.
— Как же так получается? — спрашивал он у Чирскова. — Кто виноват? Сами летим бомбить черт знает куда, а прилетаем — дома немцы. Что за разведка? А что было бы, прилети мы на час позже? И нас бы сбили, как экипаж Ковалева, у себя дома. Люди сгорели, так и не узнав, кто же их подбил…
Сам он, Костя Иванов, спасся так неожиданно, что до сих пор не мог прийти в себя, ему теперь даже самому не верилось, что все было именно так, как он рассказывал.
— Я сегодня первым отбомбился и первым прилетел домой. После посадки выключил моторы, пошел сразу в Кувшиновку, к школе, и стою, наблюдаю на бугре, как наши самолеты заходят на посадку. Потом смотрю, подъехала легковая машина военного образца и остановилась метрах в двадцати. Вышел человек в форме немецкого офицера и удивленно глядит на меня. А я — на него, думаю, что за артист еще объявился тут. Тогда он обращается ко мне на чистейшем русском языке: «Что вы здесь стоите, давайте тикайте, пока не поздно», — и вертит тросточкой, показывая назад, на подъезжающий автобус.
Дальше Костя говорил, что он сперва даже не понял, в чем дело, и продолжал ждать, что же будет дальше. Тогда немецкий офицер снова: «Тикайте же пока не поздно! А то придут солдаты». И, действительно, подъехал автобус, из него начали выскакивать немецкие солдаты с автоматами.
— Только тогда я поверил и сразу же побежал в лес, прямо на аэродром, — продолжал Костя. — По пути передал дежурному офицеру, чтоб объявил боевую тревогу. Ума не приложу, что это был за немец: или такой же нахальный, самоуверенный фриц, или сознательный элемент. Во всяком случае, предупреждал он на русском языке.
Костя Иванов продолжал возмущаться: командира экипажа Макагонова не нашли, пропал куда-то. Может, ушел в деревню, но к вылету его не дождались. Вместо него сел за штурвал борттехник Швидченко, взлетел без командира. Правда, там был второй летчик, но он еще самостоятельно не летал, и борттехник, видя такое дело, решил сам угнать машину. Лишь теперь я догадался, почему так «танцевал» при взлете самолет Макагонова.
Мы попрощались, запустили моторы и улетели в разные стороны: майор Чирсков с Ивановым взяли курс в сторону Москвы, а я пошел на север — на Кесову Гору. После взлета по привычке посмотрел в сторону Кувшиновского аэродрома и увидел, как по другой лесной дороге ехали автомашины. Как мне показалось, это пробирался на восток наш батальон аэродромного обслуживания. И мне стало легче. Стало быть, все же наши батальоновцы уехали за нами следом.
Да, трудный выдался сегодня день. Чуть не попались немцам в лапы. Все заметно устали и приуныли, даже весельчак Вася Быков почти не разговаривал. Глаза у ребят покраснели, ввалились, от монотонного гудения моторов тянуло ко сну. Штурман Сырица иногда выходил исправлять курс на компасе и посмеивался над борттехником:
— Эх, доктор Сан Саныч, даже водку оставил в лесу. Теперь, наверно, немец пьет твой шнапс. И не жалко было тебе бросить ее в Кувшиновке?
Но Свечников только кисло улыбался в ответ. Так внезапно, не по своей воле, пришлось нам расстаться с Кувшиновкой. Но в душе остались о ней незабываемые воспоминания. Однажды после войны мне пришлось лететь из Москвы в Берлин. Маршрут проходил через Кувшиновку. Я не мог сидеть спокойно за штурвалом. Руки сами ввели самолет в пологий вираж, а глаза внимательно смотрели на знакомые места, отчетливо представляя наш бывший военный аэродром, землянку КП, стоянку «Голубой двойки». Вон там, на лужайке, за землянкой, стояли машины, с которых выступали артисты. Мне казалось, что я слышу голоса фронтовых друзей и что стоит лишь приземлиться, чтобы увидеть их. А землянка обвалилась, поляну распахали и засеяли кукурузой. Школа по-прежнему стояла в окружении стройных берез, по-прежнему сверкало на солнце зеркало пруда. Узнал и место, куда упал и взорвался подбитый немцами самолет Сергея Прокопьевича Ковалева… Три минуты путевого времени потратил я на вираже, отдавая дань памяти боевым друзьям и прощаясь с могилами павших товарищей.
…Наша беспокойная ночная работа текла своим чередом и на новом месте, уже на площадке Кесовой Горы. Ночи теперь стали длиннее: как-никак, был конец сентября. Зачастили холодные моросящие дожди, выпал первый снежок. Ежедневно под вечер мы вылетали из Кесовой Горы на прифронтовую полосу, нагружались там бомбами и с наступлением темноты направлялись в глубокий тыл противника или же бомбили вражеский передний край. Каждую ночь наносили удары по фашистам и экипажи Павла Родионова, Николая Сушина, Феди Локтионова — мы снова были вместе. Немало числилось за нами уничтоженных воинских эшелонов, взорванных складов с горючим, мостов, переправ, подожженных на фашистских аэродромах самолетов. Не одна сотня офицеров нашла себе могилу на русской земле от наших бомб. Лучшим мастером ночных бомбовых ударов по-прежнему считался Евгений Иванович Сырица. Ему теперь все чаще доверяли летать на ведущем корабле. Он первым выходил на цель, первым сбрасывал свои бомбы и навешивал над целью САБы. И теперь уже могли отлично отбомбиться все остальные экипажи. Каждый командир корабля считал за честь летать с Сырицей, но в последнее время все больше прав предъявлял на моего штурмана заместитель командира эскадрильи капитан Родионов. Как сказал мне штурман Милостивенко, молодой расторопный парень-украинец, «старший младшему жме». И я, скрепя сердце, уже начинал привыкать к мысли, что Евгения Ивановича скоро заберут от меня. Пока же мы продолжали летать вместе, успевая сделать по два-три рейса за ночь.
Сразу чувствовалось, что Кесова Гора далеко от линии фронта. Наши боевые корабли стояли на открытой местности, без маскировки. Немецкие самолеты почти не залетали в этот глухой угол, разве только проходили стороной на большой высоте. Только раз как-то, во время снегопада, к нам забрел какой-то самолетик, сбросил на станции несколько бомб на товарный состав и снова нырнул в облака. Никакого вреда эшелону бомбы не причинили. Наша площадка находилась на приличном удалении и от железнодорожной станции, поэтому противнику нелегко было обнаружить стоянку самолетов.
А сами мы жили кто в гостинице, у самого озера, где круглые сутки плескались в грязной воде утки и гуси, кто на частных квартирах. Кесовцы охотно пускали летчиков на постой, помогали как могли, ничего не жалели для фронтовиков. Прилетишь, бывало, с задания весь мокрый, продрогший, усталый — тебя накормят, обсушат, выстирают белье. Мы сердцем отдыхали среди этих людей — незнакомых нам доселе, но таких гостеприимных и родных. Переполненные благодарностью к ним, мы улетали в стан врага как бы с новыми силами, старались вдвое больше уничтожить фашистов, чтоб не краснеть перед нашими советскими людьми, детьми, отцами и матерями. Забота кесовцев о нас, ночных летчиках, была просто трогательной. Специально для нас, например, в клубе устраивались дневные сеансы, давались концерты художественной самодеятельности. Как сейчас помню «Землянку» в исполнении молоденькой женщины Вари Расторгуевой, эвакуированной из Ленинграда:
