уважение. Он и догадаться не мог, кто сидит в лодке, но хотел бы знать это и еще хотел, чтобы среди четверых оказался Будков.
Сколько прошло времени, Терехов не знал, но, наверное, немало, лодка увеличилась, и теперь уже Терехов видел, что гребут двое, а другие двое сидят, вцепившись в борта лодки, и среди этих двоих не кто иной, как сам прораб Ермаков.
Терехов присвистнул и полез в карман за сигаретой.
Притихли на берегу, Ермакова узнали, и двух других узнали, то были сейбинские поварихи Катя и Тамара. Тамара покрепче и поздоровее, она и гребла на пару с незнакомым сосновским мужиком, видимо хозяином лодки. Значит, Ермаков был слаб, был болен, и никакого чуда не произошло, иначе, конечно, он бы двигал веслами. «Вот старик, вот чертов старик! – проворчал про себя Терехов. – Придумал еще…»
Лодку болтало уже недалеко от берега, и все же она рывками продвигалась, а сосновский мужик и повариха крякали согласно и словно этим звуком, а не веслами толкали лодку вперед. Сейбинские ребята в азарте полезли в воду и снова советы давали, но теперь советы их были пободрее и поехиднее, и адресовались они поварихам, Ермакова из почтения не трогали, а Терехов все стоял сзади, все курил, все молчал и злился.
И только когда черная лодка заплясала в мокрых кустах, Терехов рванулся вперед, и вода была его сапогам «по шею», а Терехов стоял теперь, упершись руками в борт лодки, и кричал на Ермакова. Поварихи молча вылезли из лодки, словно из комнаты ушли, чтобы неприятного разговора не слышать, и Терехов помог им, а Ермаков сделал неуверенное движение, вроде бы привстал, но Терехов осадил его взглядом, и Ермаков, смутившись, пробормотал:
– Молоко… в бидоне… для воротниковского пацана…
Ермаков протянул алюминиевый бидон единственному мальчишке, в метриках которого стояло: «Поселок Сейба»; каждое утро привозили из Сосновки парное молоко, не забыл об этом, старый черт, бидончик прихватил…
– Давай, – сказал Терехов хмуро, но он уже остывал, видел, что прораб спорить не будет, не станет требовать, чтобы его оставили на этом берегу.
– Сбежал, что ли? – грубовато спросил Терехов.
– Ну, сбежал, – хрипло сказал Ермаков. – Врачи, наверное, сейчас мечутся…
– Нам не веришь, – сказал Терехов и понял сразу, что сказал не то.
– Не веришь, не веришь, – заворчал Ермаков обиженно, – поварих вам привез, голодные бы сидели, по Сосновке за лодочником бегал, только один согласился, десять рублей за рейс…
Рябой лодочник кивнул и подтвердил: «За десять», да так, словно сейчас хотели пересмотреть условия платы, и он показывал, что сделать это не позволит.
– За десять новыми, понял? – сказал Ермаков.
– А что я, чокнутый, что ли, – нахмурился лодочник, – в такую воду.
– У нас сосну свалило, – вспомнил почему-то Терехов, – знаешь, которая у первого общежития росла, на крышу.
Замолчали, потому что надо было говорить не о сосне, а о вещах более существенных, но о существенном не получалось, и было слышно, как на берегу острят ребята с поварихами, и как шумит Сейба, и как дождь стучит по веслу.
– Ну вот что, – сказал Терехов грозно, – погребем сейчас обратно. Тут же ляжешь в больницу. Лекарства примешь. Или спирт. Ты ведь можешь отдать концы, ты что, не понимаешь этого?!
Последние слова он произнес неожиданно для себя громко и сердито, словно только что догадался, чем вся эта прогулка может кончиться для Ермакова, и испугался всерьез.
– У меня сегодня температура упала, – виновато сказал Ермаков, не так уж часто Терехов видел его оправдывающимся, и тут, увидев, заулыбался некстати. – Ты что? Почти совсем упала. Правду говорю. Может, у меня и никакое не воспаление, понял, сушеная палка… С язвой только лежу.
– Все равно, – сказал Терехов и забрался в лодку. – Отчаливай. Давай побыстрее.
Ермаков на что-то еще надеялся, стоял, будто бы и не было тереховского приглашения, поглядывал растерянно на ребят и на Сейбу, и тогда Терехов оттолкнул лодку.
Вначале плыли медленно, заняты были делом, и Терехов сразу почувствовал ярость Сейбы, лодка все время держалась влево, потому что гребки его весла были сильнее, Терехов скосил глаза на сосновского и бросил полушутя, полусерьезно: «Что ты, дядя, как не живой!», все ждал, что мужик ответит, о деньгах вспомнит, но рябой просто взглянул на него укоризненно и с чувством какого-то превосходства, и у Терехова пропала охота задирать его.
– Тяжело? – спросил Ермаков.
– Ничего, – процедил Терехов, – мышцы развиваются.
– Я знаешь почему в плавание-то отправился?
И тут Ермаков стал говорить торопливо, какие работы отложить и чем, напротив, заняться, выспрашивал, что повредил ветер, советовал, как распределить бригады и материалы. Хотя наказы прораба и должны были успокаивать Терехова, он злился потому, что почти все уже продумал сам, и получалось так, что ничего нового Ермаков не сказал и мог бы поберечь себя.
– А с Кошурниковом связь есть? – спросил Терехов.
– Нет. И Будков молчит, а столбы валяются.
– Вот и ты свалишься. Хрипишь вон. Кутайся, кутайся.
– Погоди. Самое главное – мост, понял? Надо его удержать.
Ермаков даже на локтях приподнялся, а глаза у него стали испуганными и просящими.
