обыкновенный речной песок, подсохший к тому же, лишь несколькими крупинками поигрывало солнце, и было досадно сознавать, что сейбинские жители протопают по тротуару, даже и не сообразив, что это они вминают своими сапожищами в податливые розоватые доски. «Ну ладно, – подумал Чеглинцев. – Не в этом дело…»
Оставшиеся горсти золота его смущали, и он не знал, что ему делать дальше, и тут он увидел у плетеного заборчика греющихся на солнце кур и закричал обрадованно, но и с коварством:
– Цып! Цып! Цып!
Чеглинцев смеялся, стоял, ноги в землю вмяв, и вдруг почувствовал, что кто-то встал сзади, он обернулся и увидел Соломина.
– Ты чего? – растерялся Чеглинцев.
– Я… Мы уж пришли… Мы тебя ждали… Вася меня за тобой послал… Что ты делаешь? – сказал Соломин. А глаза его умоляли Чеглинцева не делать того, что он делал.
– А чего я? – сказал Чеглинцев неожиданно робко.
– Зачем ты, ну зачем ты так?..
– Я знаю зачем, – сказал Чеглинцев уже сурово и мешочком покрутил в воздухе.
Соломин стоял, покачиваясь, глядел на землю и на деревянный тротуар, на желтые взблескивающие крупицы, глаза его стали влажными, он повернулся молча и неловким несчастным мужичонкой побежал к длинному мрачному дому, где сидел сейчас ни о чем не ведавший Васька.
Через минуту или через две Соломин с Испольновым уже неслись к нему, тяжелый ковыляющий Испольнов впереди, а маленький сухонький Соломин чуть в отдалении. Чеглинцев напрягся, ноги расставил поудобнее, чтобы сдвинуть с места его труднее было, богатырскую силу свою призвал ко вниманию, мешочком же, почти опустевшим, принялся поигрывать с большим усердием.
– Ты что! Ты что наделал! – Васькина рука схватила руку Чеглинцева, Васькино лицо было рядом, злое, растерянное, надо было выдержать взгляд его ненавидящих страшных глаз, надо было выдержать и уж навсегда…
– Золотишком баловался, – сказал Чеглинцев. – Вот смотри…
И он сыпанул на землю последние горсти золотишка, ставшего тут же обыкновенной грязью, те самые горсти, что он берег для этой сладостной минуты, сберег-таки, да еще и, вывернув мешочек наизнанку, последние желтые крошки вытряхнул на Васькины сапоги. Он ждал, что Васька сейчас кинется на него, всю силу выложит, чтоб отомстить, но тот все стоял рядом, губы его дрожали, а кулаки словно бы забыли о своем деле. И тут бросился к ним Соломин, встал между ними, глаза его молили о мире, он все повторял: «Братцы, не надо. Не надо, братцы…»
– Буду я еще об него мараться, – сказал Испольнов.
– Куда уж тебе, – усмехнулся Чеглинцев.
– Сейчас ты все соберешь! Каждую крупицу!
– Сами собирайте. Если вам надо, – сказал Чеглинцев.
– И соберем, – кивнул Испольнов.
Он пошел к деревянному тротуару, и за ним, вздыхая, засеменил Соломин, они и вправду, опустившись коленями на доски, принялись собирать золотые крохи, какие-то бумажки вытащил Испольнов, кульками свернул, и в эти кульки они клали спасенное добро, ползали по доскам, тыкались друг о друга, ловили, ловили желтые песчинки, взрослые мужики, смеяться бы Чеглинцеву над их торопливыми и жадными движениями, а ему вдруг стало жалко их, он и сам не понял, откуда явилась жалость.
Испольнов выпрямился, кинул со злостью бумажный кулек с золотыми крохами, махнул рукой, выругался и пошел к дому. Соломин, стоя на четвереньках, удивленно поглядел на него, сунул кулек в карман и поспешил за Испольновым.
Они преходили мимо Чеглинцева, и тогда Васька бросил:
– Дурак. Больше ничего не прибавишь. Дурак, и все.
Они были уже далеко. Васька вдруг обернулся и крикнул:
– Чего стоишь-то. Пошли с нами.
– Пошли, а? – остановился Соломин. – Пошли?
Дома, разливая водку, Васька спросил:
– Ты с нами едешь? Или это все шутки?
– Еду, – сказал Чеглинцев.
Пили, как на поминках. В глаза друг другу не смотрели, молчали, думали каждый о своем, и думы их были невеселыми.
– Как бы в колхоз к батьке не пришлось возвращаться, – сказал Соломин. – Вам-то хорошо. Вы городские.
– Ничего, – сказал Испольнов. – Устроим…
– И так уж я из своей деревни смотался… А я ведь землю люблю…
– Будешь глядеть на свою землю с городской горы, – сказал Чеглинцев.
Соломин вдруг обернулся к Чеглинцеву, глаза его были мокрые:
– Зачем ты сделал это? Ну зачем?
Он плакал.
