и не одну ночь, мокли в леденящей и грязной воде, а Тумаркин, тихий парень с черными, жалеющими мир глазами, лежит в Сосновской больнице, и кто знает, как срастутся поломанные его ребра. «Ничего, ничего, – сказал себе Олег, злость и решимость возвращались к нему, – сейчас наш Иван Алексеевич запляшет, сейчас он узнает, что думает о нем народ». Доски тротуара сворачивали вправо, к конторе, к зеленому непременному штакетнику, к вздыбившейся муравейником клумбе с анютиными глазками.
Контора размещалась в обычном бараке, раньше, при Фролове, управленцам было просторнее, но когда пришел Будков, он решил отдать полдома под школу. «Ничего, потеснимся, чего нам, чиновникам, – сказал он тогда, – а ребятишкам заниматься пока негде». Впрочем, сейчас было лето, уроки кончились, в классах копошились кружковцы, школа стала ребячьим клубом. Олег шагнул в сырую темень здания, свернул влево, за спиной его остался шум ребятни.
Предбанника у Будкова не было, и секретарши не было, не дорос еще, но табличка «начальник СМП» на зеленой клеенке двери висела солидная.
Будков сидел над бумагами за столом.
– Олег! Наконец-то! – шумно обрадовался Будков, встал стремительно, так, что ручка катанулась по настольному стеклу и свалилась на пол, оставив кляксу.
Он бросился Олегу навстречу, обнял его, смеялся, приговаривая:
– Ну молодчина, ну молодчина!..
– Проспал я, – хмуро, оправдываясь, сказал Олег.
– Ничего, ничего, нынче воскресенье, садись, рассказывай, как там?
– А что рассказывать-то? В порядке все…
– Сам понимаешь, мне все подробности интересны… Не чужие ведь… Как там Терехов?
– Терехов? Как все…
Олег глядел на Будкова, оживленного, суетящегося, глядел на то, как он сигарету скачущими тонкими пальцами вытягивал из пачки, и понимал, что он и вправду обрадован его появлением в поселке, и вправду волнуют начальника поезда все мелочи сейбинской жизни, и то, как там Терехов, и то, как там другие знакомые Будкову люди. Он глядел на Будкова и чувствовал, что, несмотря ни на что, несмотря на все его логические построения, несмотря на все слова, грозные, но справедливые, которые ему еще предстояло начальнику поезда сказать, видеть Будкова было ему приятно. Будков сидел свежий и выбритый, снежная рубашка его и галстук с отливом напоминали Олегу о иных днях и иных местах, рубашка сидела ладно, был начальник поезда ловок, подтянут, худощав и жилист. Жаркий день прошлого лета вспомнил Олег, купались они однажды вместе в Кизире, смотрел тогда Олег на Будкова, смеющегося, шумного, прыгавшего от избытка сил на сырой гальке, смотрел на его сухие, эластичные мышцы, коричневую кожу, волосатый торс культуриста и думал: «Страстный он мужик, наверное…» И сейчас ему доставляло удовольствие видеть энергичное и умное лицо Будкова, живые его доброжелательные глаза, искренний интерес в них ко всем событиям сейбинской жизни. «Мало ли кто мне приятен, – подумал Олег. – Надо помнить, кто он есть, понял?»
– А Ермаков, Ермаков как? Ты видел Ермакова?
– Нет, я в больницу не заходил, – сказал Олег, – но наши бывают у него. Вроде поправляется Ермаков.
– Кормились-то хорошо в эти дни? Не голодали?
– Не голодали…
– Ну добро, ну добро… И мост, говоришь, стоит…
– Стоит…
– Я уж хотел выпрашивать вертолет, чтобы к вам добраться… Но вот не удалось… Хоть сердце и ныло, а верил, что у вас хорошо будет… Нет, на самом деле все в порядке? А? Не успокаиваешь?
– Чего успокаивать-то? – вырвалось у Олега, и он, неожиданно для себя, улыбнулся. – Взрослые ведь мы люди…
– Ты не смейся. Я всерьез. Сегодня ночью из Кошурникова вернулся. Завтра к вам поеду. В крайнем случае послезавтра.
– Милости просим.
Будков вдруг заулыбался смущенно, словно бы признавая слабостью свой неспокойный интерес к сейбинским событиям, застенчивая, нечаянная улыбка эта сделала лицо его ребячливым и добрым, знакомым Олегу, и Олег подумал, что вот этому приятному ему человеку он ничего не сможет выложить достойно, и Терехову надо было и вправду отправлять другого гонца. «Ничего, ничего, не все сразу, – пообещал себе Олег. – Надо собраться». А Будков все расспрашивал Олега о наводнении и сейбинцах, и Олег отвечал ему на все вопросы обстоятельно, не спеша, терпеливо, умалчивая пока о главном. Он все ждал, что Будков не выдержит сам, выдаст себя, наткнется, напорется своими вопросами, своим беспокойством на темную историю сейбинского моста, и тогда уж Олег возьмет свое, поведет разговор по исследованному им в мыслях пути, не сделает ни шагу назад. Но Олег все еще ерзал на стуле, и, как ни хмурился он, его обезоруживала застенчивая радость Будкова, не так уж плохо иметь, черт возьми, начальника поезда с таким обаянием, бывают начальники и в сто раз хуже, а этот, взволнованный твоими заботами и довольный твоими делами, был сейчас как брат.
– Сапоги вы подсушите, ватники в шифоньеры спрячете, вон какое солнце, у мух вторая молодость началась, – говорил Будков, запрокидывая голову, предлагая смеяться, короткие волосы его, зачесанные набок, касались голубой стены, – летняя жизнь пойдет!
– Да, ребята не ради премий трудились, но, может быть, теперь, когда все позади, не мешало бы и премировать их, там ведь и сверхурочные часы были, – сказал Олег, вспомнив наказ Терехова.
– Непременно, непременно, – закивал Будков и в блокнот свой ручкой чирканул, чтобы, не дай бог, не запамятовать, – это уж по справедливости будет, и так уж государство, честно говоря, с нами скупится, разве за наши условия такие гроши платить надо! Словно мы из Сочи в Адлер дорогу ведем. – Он помолчал, словно обмозговывая что-то, и добавил серьезно: – Премия будет.
– Вот и хорошо, вот и спасибо, – сказал Олег, радуясь за ребят, что получат премиальные, и тому, что
