Особенно усилились эти чувства позднее. Когда же стали известны массовые расстрелы на Украине и в Белоруссии, ужасы концлагерей, ненависть и ожесточение к немцам возросли до предела. Каждый немец стал рассматриваться как фашист или их пособник, как личный враг. Когда мы оказались на фронте и шли через сожженные, разрушенные деревни и поселки, еще недавно оккупированные, когда освобождали Польшу и воочию увидели концлагеря, где уничтожались люди, отношение к немцам стало нетерпимым. Среди всех вояк, в той или иной степени, крепло убеждение о необходимости ликвидации, уничтожения Германии как государства и расселении всех немцев по всему миру с целью растворения их среди других народов. Поэтому выступление Сталина со словами «гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается…» вызывало недоумение и не воспринималось как справедливое большинством россиян. Тогда как статьи типа «Убей немца» Эренбурга вызывали понимание, сочувствие и даже одобрение многих. Я думал в те времена, до какого состояния довели немцев Гитлер и остальные вожди рейха, что признаться в том, что «я немец», было не только неприятно, но и опасно. Могли побить, а то и прикончить, не говоря уже о полном отчуждении окружающих и различных оскорблениях. Казалось, что очень и очень не скоро придет доверие к немцам, во всяком случае, не при моей жизни.
Однажды днем, прервав занятия, нас построили и сообщили, что поймали дезертиров, будет открытый суд, и мы отправились к большой летней эстраде. Пришел весь полк. Расселись на деревянных скамейках. На сцене появился прокурор, затем под конвоем ввели трех дезертиров, среди которых был и бедный Степан, с которым я призывался. Не выдержал он армейской службы, постоянных насмешек, везде ему мерещились подвохи в его адрес и нетерпимая, враждебная атмосфера. Не выдержал он и сбежал домой, не подумав из-за ограниченности ума о последствиях. Дезертиров по очереди допрашивали, они что-то лепетали в свое оправдание, но финал был ясен. Всех приговорили по законам военного времени к расстрелу, но(!) заменили расстрел на штрафной батальон с немедленной отправкой. Все разошлись по батареям в удрученном состоянии, было что-то театральное в этом суде, заранее предрешенное.
Львиную долю (50–70 % в неделю) занимала в лагере суточная караульная служба. Вечером строем вся батарея шла в караульное помещение (караулку), сменять другую батарею. Там отделяли наряд на кухню, остальных распределяли по постам в три смены. Оружие, винтовки со штыками, выдавали только в караулке, когда идешь на пост. При возвращении с поста его ставили обратно в стойку, а по окончании караула, прежде чем сдать, обязательно чистили.
По уставу полагалось 2 часа быть на посту, 2 часа бодрствовать в караулке и 2 часа отдыхать. Но для лучшего отдыха мы, как правило, отводили периоды не 2, а 4 часа. Стоять 4 часа было утомительно, особенно ночью, но зато потом 8 часов отдыха позволяли хорошо отоспаться и чувствовать себя бодро. Четыре ночных часа были настолько утомительны, что почти в каждое дежурство кто-то ночью засыпал на посту. Это строго наказывалось нарядом вне очереди. На втором или третьем дежурстве случилась эта беда и со мной. Помню, разводящий поставил меня в 2 или 3 часа ночи у склада ПФС (продовольственно- фуражный склад) и пошел дальше менять посты. Еще в караулке не удалось вздремнуть и уже там тянуло ко сну. Я стал прохаживаться взад-вперед перед плотно запертыми дверями склада. Была тихая звездная ночь, прослушивался каждый шорох, стук собственных шагов. Первые 2 часа все шло нормально, но потом внимание притупилось и я буквально на ходу стал засыпать, ноги сами собой подкашивались. «Нельзя, нельзя, еще немного…» — твердил я про себя. На беду, у стенки стоял чурбак или ящик, и я решил на минутку присесть, что категорически запрещалось. Присел, оперевшись на винтовку, и мгновенно провалился. Правда, я очнулся, когда сменный наряд только подходил и даже успел крикнуть обычное «Кто идет?», но было уже поздно. Меня засекли сидящим, было видно, что я только что проснулся. В караулке начальник караула сделал мне серьезное внушение, отстранил от нарядов, доложили комбату. По возвращении из караула мне объявили выговор перед строем, назначили наряд вне очереди, осудили на комсомольском собрании, старшина и наши сержанты пристыдили. Мне было очень не по себе, не покидало ощущение стыда перед товарищами и перед самим собой. Наказание как-то не очень беспокоило, просто неприятно. Наряд вне очереди состоял в мытье полов штаба до начала рабочего дня. Меня подняли в 5 утра, и я вместе с другим «соней» продраил тряпкой на палке довольно большую и затоптанную площадь пола в штабе. Больше такого не повторялось, я старался перед ночным постом сколько-то поспать, да и научился бодро держаться все 4 часа.
В карауле были моменты, которые меня смущали, хотя я видел, что для всех это в порядке вещей. Так, в один из дней августа привезли из подсобного хозяйства несколько машин арбузов и сгрузили их в овощехранилище. Около хранилища был один из постов караула. В день привоза арбузов или день-два спустя наша батарея заступила в очередной караул. Мой пост был у водокачки недалеко от овощехранилища, последний по обходу (по расстановке постов). Ночь. Прохаживаюсь вдоль водокачки с карабином за спиной. Скоро смена. Вот послышался шум шагов, окрики постовых, сначала отдаленные, потом ближе — идет смена. Приготовился встречать, но что-то они замешкались у склада, слышен говор и какая-то возня. Потом все смолкло, и вот появилась смена с разводящим сержантом во главе. Далее обычная процедура. «Стой, кто идет?» — окликаю я и беру карабин на изготовку. В ответ: «Разводящий со сменой». — «Пароль?» Разводящий называет пароль, я опускаю карабин и подпускаю смену к себе. Но что это? Все сменяемые несут в полах шинели по 2–3 арбуза, кто сколько может. Я сдаю пост сменщику, и тут же рядом все вываливают арбузы и усаживаются на траву. Достают ножи, с хрустом разрезают огромные спелые арбузы на 3–4 части и начинают с присказками есть. «Каждому по арбузу, остальные отнесем в караулку», — говорит разводящий. Разве можно съесть целый арбуз, да такой большой? — думаю я и беру пахнувшую свежестью четверть. Вкусно! Уплетаю и вторую четверть. Но как так можно? Они, охрана, в склад залезли? Там же замок! Оказывается, никто не залезал в доверху набитый арбузами склад. Просто в выходящие наружу отдушины тыкали винтовкой со штыком, нанизывали попавшийся сверху арбуз и вытягивали наружу. Все так просто! Воровством это не считалось. Сами заготавливали, можем и попользоваться, все равно скоро в действующие части отправят. Большинство офицеров, не говоря уже о сержантах, смотрели на эти художества сквозь пальцы, даже сочувственно, а многие пользовались плодами таких «заготовок». Вот такая мораль господствовала. В действующей армии были случаи и похуже.
Наевшись вволю, мы отнесли оставшиеся арбузы в караулку, где остальной караул с удовольствием прикончил принесенное угощение. Было еще несколько подобных «заготовок» в карауле, но потом поставили решетки и все прекратилось.
Сущим бедствием, которое отравляло существование всех батарейцев, были блохи. Тучи блох в казарме не давали спокойно спать. Только ляжешь, как начинают кусать то на спине, то на груди, на ногах. Обычно плотно заворачиваешься, накрываешь лицо платком, лишь бы быстрее заснуть, но проспать ночь спокойно удавалось редко. По 2–3 раза встаешь ночью, «очищаешься» и вновь заворачиваешься, пытаешься быстрей уснуть. Утром «Подъем!», и встаешь разбитый. Клали на нары всякие травы, но помогало слабо. Когда стало невмоготу, нас, в один из теплых дней, вывели из казармы и зажгли там серу с какой-то примесью на целые сутки, чтобы вытравить эту пакость. Ночевали на улице в старых, заброшенных землянках, где блохи не так мучили. Когда вернулись, то дезинфекция действительно помогла, но первые дни мучил отвратительный запах. Вскоре блохи появились опять, очевидно вновь размножились, но нам оставалось здесь жить немного, сообщили, что на днях формируется эшелон на фронт и нас отправят в действующие части.
Новость об отправке на фронт, которую мы ожидали всегда, а последнее время чувствовали ее приближение, я, как и большинство в батарее, принял положительно. Наконец избавимся от замучивших нас блох, в действующей части получим фронтовой паек по 1-й категории, и ощущение голода пройдет, опротивевшие строевые занятия и тупое заучивание уставов прекратятся, кончится неопределенность положения, когда неизвестно, что тебя ждет завтра. Конечно, это фронт, опасно, могут ранить, а то и хуже. Но перелом в войне уже наступил, наши непрерывно наступают, и теперь должно быть легче, и должны мы, наконец, выполнить свой долг! Опасно? Страшно? Да, но тут уже как сложится.
За пару-тройку дней до отъезда батарею выстроили, объявили, что наша подготовка закончена, и зачитали приказ о присвоении звания ефрейтора мне и еще одному солдату «за хорошую подготовку» и назначили меня старшим по маршевой команде нашей батареи! Вот не ожидал, вроде я ничем не отличился. После построения наш старший сержант Гусев как-то по-теплому, неказенно поздравил меня и на мои недоумения сказал, что из всего состава он считает меня наиболее ответственным и подходящим. Далее он объяснил мои обязанности (связь с начальством эшелона, пополнение сухого пайка, поверка состава команды на остановках, утром и вечером) и дал несколько советов, как вести себя в эшелоне. Похвала,
