доброжелательные, хотя вначале настороженные. Как мой портной искренне, с жаром, ругал Гитлера, испортившего жизнь всем немцам! Однажды он вдруг сказал, что Гитлер дурак дураком, он должен был объединиться с русскими и… завоевать весь мир! На мой вопрос, зачем ему весь мир, зачем столько крови, разве надо и, вообще, допустимо грабить других, он не нашел, что ответить. Впоследствии он признался, что был не прав.
Наконец я приоделся. Теперь можно, не стыдясь, выходить в город, но главное, у меня будет что надеть, когда демобилизуюсь. Там, дома, беднота в разоренной стране, дефицит, еще долго ничего не достанешь, а то, что есть, стоит втридорога и будет недоступно. Я ведь хочу учиться, окончить институт, а студент что может? Теперь же я запасся одеждой на несколько лет, а дальше будет видно, жизнь покажет.
Уже наступил сентябрь, и в день своего двадцатилетия я снялся у хорошего фотографа в своей новенькой форме на фоне старинного резного кресла. Тут же отослал фото домой. Было еще несколько фото, но первое фото было наиболее качественное. Тогда все кинулись фотографироваться, и немецкие фотографы, так же как портные и парикмахеры, хорошо зарабатывали.
Вскоре после прибытия в казармы Ратенова я, как и многие разведчики, стал искать, как отвязаться от армейских будней с обязательным режимом, от занятий, которые теперь казались ненужными, от караулов, нарядов и прочего солдатского быта. Мой друг, разведчик Хвощинский, быстро устроился писарем бригады с вольным, почти гражданским режимом и повышенным денежным содержанием! Он же снабжал нас увольнительными в город, чем мы неоднократно пользовались.
Через некоторое время изменилось и мое положение. Замполит бригады предложил мне, как человеку, окончившему школу и поступившему в институт, организовать и обустроить бригадный клуб. Я с радостью согласился, так как это выводило меня из штата батареи и освобождало от армейских обязанностей. Я рьяно занялся обустройством выделенного мне помещения — большой комнаты со сценой. Очевидно, здесь был казарменный клуб немецкой части. Теперь я был «вольный казак», только ночевал в батарее. С утра до вечера я проводил в клубе. Мне выделили 2 или 3 солдат, и в течение короткого времени (одна или две недели) было очищено помещение, покрашены стены, натерты паркетные полы, найдена, занесена и расставлена мебель (столы, стулья, пара шкафов), подобрана небольшая библиотека и организована подшивка газет. Сразу после открытия, естественно в вечернее время, в клуб потянулись наши вояки, офицеры и солдаты, почитать газеты, взять книгу, написать письмо в спокойной, неказарменной обстановке. Я восседал на сцене за небольшим столом и наблюдал сверху за порядком в зале. День у меня был сравнительно свободен. Я искал литературу, продолжал обустраивать помещение, читал, если попадалось что-то интересное в нашей скудной библиотеке, а то и просто, взяв очередную увольнительную, отправлялся в город по своим внеслужебным делам: портной, парикмахер, кинотеатр, реже пивнушка и свиданки. Последние мне вскоре после разрыва с первой «подружкой» Хильдой наскучили, хотя все, кто мог вырваться в город, заимели своих подруг.
В конце 1945 года мне предложили офицерскую (или гражданскую?) должность: вести документацию в подразделении артснабжения нашей бригады. Предложение было заманчивым, с окладом 400 рублей. По установленному тогда курсу это составляло 800 марок (!), против жалких нескольких десяток, которые я получал как рядовой. Кроме того, работать надо было днем, а вечер свободен, и никаких занятий! Я сразу же согласился, кто же от такого отказывается! Началась почти гражданская служба в одной из комнаток штаба бригады, где было два стола, начальника подразделения и мой. Деньги я решил в основном откладывать для мирной жизни на первое время, когда демобилизуюсь и вернусь в Москву. В вечернее время я был свободен и мог заниматься своими делами. Да и днем работы оказалось не много. Требовалось вести учет движения материальных ценностей всего артиллерийского хозяйства подразделения. Это занимало у меня несколько часов. Мой начальник почти все время был в отлучке по своим делам, служебным и личным. Мне было вольготно одному в этой небольшой комнатке.
Все свободное время я усиленно восстанавливал свои знания по математике, готовясь вскоре демобилизоваться и вернуться в институт, а по существу, только начать там учиться. Занимался по своим школьным учебникам, которые мне прислали из дома. Так приятно было открыть учебник или задачник Рыбкина по геометрии или Киселева по алгебре и решать, решать одну задачу за другой. Помню курьезный случай. В один из выходных дней, когда в штабе не работали и только в отдельных комнатах кто-то что-то делал. Я только устроился за столом, раскрыл задачник и тетрадь, как в комнату без стука буквально ворвался офицер, дежурный по гарнизону, и еще за порогом закричал: «Что тут делаете? Пьянствуете!» Прокричал, но тут же осекся. Когда я, кивнув на разложенные книжки и тетрадь, объяснил, что занимаюсь, готовлюсь в институт, глаза дежурного от удивления округлились, он извинился, пробормотал что-то по поводу повального пьянства в выходные и, прикрыв дверь, удалился. Дело в том, что большинство, если не все (кроме начальства), сотрудников штаба использовали в выходные свои рабочие места для попоек с друзьями. Война кончилась, и каждый пытался как-то развлечься. Я был, пожалуй, один в штабе, а возможно, и в части, кто занимался не гульбой, а учебой.
В штабе незадолго до Нового года я познакомился с Левой Мечетовичем, нашим бригадным фотографом. Он оказался тоже москвичом и жил, как оказалось, рядом со мной: я на Арбате, а он в Староконюшенном переулке. Мы сразу же нашли общий язык, обменялись домашними адресами и подолгу вспоминали наш Арбат с его переулками, нашу довоенную школьную жизнь и строили планы на демобилизацию. Лева имел отдельную комнату на мансарде штаба, сплошь уставленную фотоаппаратурой и ящиками с фотоснимками. По моей просьбе он пытался найти мои фото, сделанные еще на Магнушевском плацдарме под Варшавой, но нигде их не обнаружил. Очевидно, их уничтожили или потеряли еще тогда, перед наступлением на Варшаву. В войну всякая информация о части после использования подлежала немедленному уничтожению. Напомню, что под страхом наказания вплоть до штрафной роты категорически запрещались дневники, запрещались всем, от офицера до солдата. За этим бдительно следили особисты полка. Поэтому так мало личных записей того времени.
Новый, 1946 год мы встречали вдвоем с Левой, запершись в его комнате и включив трофейный приемник. С боем кремлевских курантов клюкнули разбавленного спирта, закусили немудреной закуской и почувствовали себя на седьмом небе. Дальше пошли воспоминания и разговоры. Впервые для меня было ощущение праздника, сдобренное предчувствием скорой демобилизации.
Перед Новым годом нам в битком набитом гарнизонном клубе показали очень веселое кино, помнится, английскую картину «Тетушка Чарлея». Вообще, демонстрировавшиеся нам картины почти сплошь были трофейные с титрами на русском языке (запомнилась немецкая «Серенада солнечной долины») или киноленты союзников (американские и английские), которые они пересылали в нашу страну. С удовольствием смотрели довоенные комедии с Любовью Орловой, а военные фильмы недолюбливали, уж больно все прилизано, бравурно и, главное, не соответствовало действительности.
При вступлении в Германию отношение к немцам было враждебное, в лучшем случае настороженное. В каждом немце видели противника, врага, чуть ли не личного, который вольно или невольно способствовал приходу Гитлера к власти и тем самым был причастным к неисчислимым бедам, свалившимся на нашу страну, на каждую семью, на всю Европу. Унизить и даже ограбить немца не считалось преступлением. Немцев ненавидели все народы Европы. Я часто задумывался, до чего может довести цивилизованную нацию группа негодяев, пришедшая к власти, правда, легитимно, без давления, избранная самим народом.
Особенно следует отметить грабежи населения, принявшие большой размах при вступлении наших войск в Германию.
Прямой грабеж сводился обычно к отъему часов, реже сапог. Особенно это практиковалось во время вторжения в Германию и в первые недели после окончания войны. Правда, таких случаев на моих глазах было мало, но они были и оставляли, не только у меня, неприятный осадок. Сбор шмоток для посылок в занимаемых городах и поселках не считался грабежом, так как вещи собирали в брошенных домах, которые впоследствии, как я уже отмечал, все равно сгорали. Более того, такой сбор, как я выше писал, был прямо санкционирован свыше («…все, что оставлено или брошено на занятой в Германии территории, кроме оружия, считается трофеями…»). Однако такое расширительное понятие трофеев при враждебном отношении к немцам привело в конце войны и в первое время после ее окончания к ограниченным по масштабам, но настоящим грабежам. Этому способствовали разные обстоятельства. Передовые части, которые непосредственно вели боевые операции, не имели возможности «складировать» трофеи, т. е.
