произошло что-то скверное, и сбежались послушать. Вот краткое, по памяти, изложение его рассказа:
«Я только что с поезда. Все дни по прибытии на место под Можайском мы рыли противотанковый ров, днем и ночью с перерывами на отдых и на жратву прямо на месте, народу было уйма, мужиков побольше, баб поменьше, и ров рос прямо на глазах. Последние дни нас часто бомбили и обстреливали, прятались во рву, никого вроде не убило, говорили, что есть раненые, я не видел. Сегодня утром послышалась редкая стрельба, и вдруг сообщили, что всем немедленно надо уходить, недалеко немцы сбросили десант или появилась какая-то прорвавшаяся группа. Все схватили свои пожитки, и кто куда. Я помчался на станцию в Можайске и еле успел на последний поезд, уже набитый людьми. В пути несколько раз нас обстреливали с самолетов, но обошлось, поезд не останавливался и прибыл на Белорусский вокзал. Я сразу сюда, узнать, что теперь делать…» Пока наш начальник куда-то звонил, паренька засыпали вопросами. Но вот он оторвался от телефона и распорядился, чтобы все и паренек отправились поскорей по домам, пока нет бомбежки. Я почти бежал по уже темным переулкам к себе на Арбат, а в голове стучала мысль: Можайск рядом, неужели все так плохо? Мама была уже дома, но она ничего не знала и не слышала. По радио тоже ничего нового не сообщалось, повторение утренней сводки об ожесточенных боях на Вяземском направлении, успехах под Таганрогом, всяких эпизодах. В доме не топили, в комнате было холодно, хотя мы завесили наши 2 окна одеялами. Поговорили, как там наш Феликс едет, скоро должен выбраться в безопасное место! Надо скорей спать, наверно, будет тревога! Быстро сбросил ботинки и одетым, на случай тревоги, забрался под одеяло. За окном выл ветер и временами продолжал идти мелкий снежок. Но в эту ночь, впервые за последние недели, не было налета, и я, также впервые за много дней, крепко выспался.
Утром, 16 октября, как всегда, заговорило радио, и сразу необычайно краткое, почти паническое сообщение, единственное по своему безнадежному содержанию за всю войну(!), которое ударило как обухом по голове и потому, наверное, запомнилось почти дословно: «В течение 15 октября положение на Западном фронте ухудшилось. Превосходящим силам противника удалось прорвать нашу оборону… Наши войска ведут ожесточенные бои на ближних подступах к Москве». Все! Ни слова о других фронтах и направлениях, ни обычного в каждой сводке перечня отдельных боевых эпизодов. Сразу за сводкой заиграли марши, один за другим, и никаких передач! Ничего подобного больше никогда не было. Сразу вспомнился вчерашний разговор на работе. Мы с мамой быстро умылись и позавтракали и все прислушивались к «тарелке» репродуктора: ну, скажите еще что-то, что нам делать? Бежать или ждать разъяснений? Что предпринимает власть? Из репродуктора по-прежнему никаких сообщений, только марши, один за другим. Мама звонила сестре, чтобы обсудить создавшееся положение, а я поспешил на работу, захватив хлебные карточки, чтобы отоварить дневной паек на обратном пути.
На улице было еще мало народу, а те, кто попадался, быстро шли куда-то с озабоченными лицами. Было пасмурно, временами шел снег в виде крупы. Весь мой маршрут пролегал по переулкам, на которых располагался ряд посольств и разные иностранные представительства. Во дворе каждого из них, начиная с резиденции посла США в Спасопесковском переулке, стояли машины, в них что-то спешно грузили, кое-где во дворах жгли бумаги. Кругом машин было сильно намусорено, бумагами, папками, какими-то обрывками. Ветер разносил этот мусор по переулкам. Нагруженные легковые и грузовые машины тут же уезжали. Чувствовалась торопливость и спешка. Эвакуация, к тому же спешная! — понял я. Вот и Дом звукозаписи. Спускаюсь в мастерскую. Тихо, станки не работают. Все, кто пришел, читают вывешенный приказ, тихо обмениваются новостями. В приказе сказано, что все(!) сотрудники с сегодняшнего дня увольняются с выплатой 2-месячного содержания. Остается небольшая группа по охране и эвакуации оборудования, им выплачивается 3-месячное содержание. Прилагался список остающихся, остальным предлагается срочно эвакуироваться своим ходом.
В этот день уволили всю Москву! Закрылось метро (говорили, что перевозят раненых), к полудню перестал работать наземный транспорт, троллейбусы замерли там, где их бросили водители. Я с напарником поднялся на крышу и стал прислушиваться, не слышно ли канонады. Но нет, тихо. Изредка в разных концах города стреляют зенитки, тревоги не объявляют. По Садовой торопливо идут прохожие, мимо планетария прошла большая колонна грузовиков без кузовов, это едут с ЗИСа (сейчас ЗИЛ). Похоже, все, что может само двигаться, уезжает — предположили мы.
Спустились вниз, всем выдали трудовые книжки с пометкой об увольнении, ждем расчета по зарплате. Час, другой, кассира нет. По радио марши, но вот диктор сообщил, что сейчас выступит председатель Моссовета Попов, и опять бодрые марши и никаких сообщений. Наконец нам говорят, что в банке жуткая очередь и вряд ли сегодня удастся рассчитаться, кто может, ждите. Я не стал ждать и пошел домой. В переулках усилилась суета; грузятся и тут же отъезжают машины, оставляя за собой ворох бумаг, разносимых ветром. Идут группами и поодиночке люди с чемоданами, баулами, узлами. Вот и Арбат. Мой магазин «ХЛЕБ» стоит с настежь распахнутой дверью, внутри пусто — и за прилавками, и в подсобках, и никого нет. Кинулся на Смоленскую площадь в большой гастроном № 2 на углу площади. Перед ним сиротливо стоит покинутый пустой троллейбус. Увы, та же картина: распахнутые двери, пустота, только обрывки бумаг, картонок, тряпья. «Все уже растащили, опоздал… Паника… Все магазины открыты, бери что и сколько можешь…» — говорил случайный прохожий. Я понял, что отовариться не придется. Но то, что я увидел на Смоленской площади, меня поразило и удручило. Нескончаемой лентой с Бородинского моста, а значит, с Можайского шоссе, двигалась необычная, нескончаемая колонна телег, повозок на конной тяге, между которых гнали отары овец, стада коров, свиней. Часть животных лежала на соломе на подводах, вперемежку с домашним скарбом и птицей в корзинках (очевидно, не выдержали дороги, подумал я), на некоторых телегах сидели и лежали ребятишки и женщины. Колонна заворачивала на Садовое кольцо к Крымскому мосту, и ни начала, ни конца этой колонны не было видно. Прохожие и я засыпали сопровождающих мужиков вопросами: «Откуда, далеко ли немцы, что там делается…» Отвечали устало, часто с какой то безнадежностью: «Мы из-под Можайска… от Кубинки (еще откуда-то), все бросили, захватили только то, что успели наспех, с воздуха обстреливали, но обошлось, что дальше будет, не знаем, военные есть, но ничего не поймешь, одни туда, другие сюда…» Немцы рядом, подумал я и побежал домой. Опять затарахтели зенитки, недалеко, низко пролетел самолет (наш, не наш — не поймешь), но никто не обращал внимания. Все магазины распахнуты, в них кто-то копошится, что-то находит и поспешно уходит. Чувствовалось полное отсутствие власти, милиция исчезла, и если что-то делалось, то стихийно. Вот навстречу молча беспорядочным строем прошла довольно жалкая группа в гражданской форме, часть которой была с винтовками (ополченцы!). Шли на Бородинский мост, навстречу беженцам, и растворились во встречной толпе. Что они могут сделать? Где войска, артиллерия и прочее, куда все подевалось? Где власть, наш вождь Сталин, наконец? Возникло ощущение вселенской катастрофы.
Мама была на месте и лихорадочно собирала вещи, продукты, что достались с ее продбазы. «Уезжаем с эшелоном, что идет с Микояновского мясокомбината, где работает дядя, собирайся. Они позвонят, когда и куда ехать…» Я тоже стал собираться. Взял несколько книжек, в т. ч. Л. Фейербаха, философия которого меня тогда интересовала, собрал свои скудные личные вещи (2 пары белья, 2–3 пары чулок (носки тогда не носили), 1 или 2 рубашки, байковые лыжные брюки, еще что-то) и уложил их в потрепанный, но вместительный чемодан с постельным бельем. Затем собрал и сжег, чтобы ненароком не достались немцам, карты Москвы, доставшиеся от отца и служившие мне для пометок о моих «походах» по Москве. Глупость, о которой я потом страшно жалел (подробные были карты и интересные). Всего набралось: чемодан с моими и мамиными вещами, узел, кажется, с одеялами, вещмешок с продуктами и самой необходимой утварью (ложки, вилки, ножи, туалетные принадлежности…), пара сумок. Свои основные документы (паспорт, комсомольский билет, трудовую книжку) я разместил в сшитом мешочке и, как было принято, всю дорогу носил мешочек, не снимая, подвешенным за шнурок на шее, под рубашкой, на груди.
Все квартиранты (3 семьи), кроме нас, уже уехали, заперев комнаты и отдав ключи Елизавете Петровне Зауэр (Е.П.) — дореволюционной хозяйке всей квартиры. «Куда мне, старухе, ехать, будь что будет, а я все поберегу, не волнуйтесь, никого не пущу, если все обойдется», — говорила она и сдержала слово, хотя были попытки пошарить в наших комнатах и помародерствовать. В частности, приходила наша бывшая домработница Зина со своим хахалем и требовала от нее ключи от комнаты, якобы поискать свои вещи. Е.П. резко отказала и потребовала, чтобы они удалились, а то вызовет милицию или дружинников. С ними шутки плохи, сразу под трибунал!
Наша радиотарелка в перерывах между маршами опять несколько раз сообщала, что сейчас выступит председатель Моссовета Попов, но вновь и вновь шли бодрые марши. Почему молчит власть? Растерялась?
