пропускали совсем мало света.
Старик вошел в давешнюю комнатку, поманил Сопова за собой. Стражам велел ждать снаружи. Те вышли безропотно и, похоже, за безопасность пастыря нимало не волновались. Неудивительно, подумал Клавдий Симеонович – старый хрыч и есть самый опасный человек в округе.
– Садись, – велел кормщик и первый опустился на лавку.
Скрипнула дверь. Вошла, беззвучно ступая, «матушка-богородица». Поклонилась, поцеловала кормщику руку. Затеплила пару свечей на стене, села в уголке, не сказав ни слова.
Вся эта молчаливая сосредоточенность ужасно не нравилась Клавдию Симеоновичу. С каждой минутой он нервничал все сильнее.
– Ну, сказывай, – приказал кормщик.
– Что?
– Сказывай, где лекарскому делу так обучился.
Сопов хотел было сказать, что он вовсе не врач, и даже рот приоткрыл, да вдруг одумался. Ведь что получается? Спас он этого дурака Кузьму? Спас. Докторскими приемами? Да. Тогда зачем отрицать очевидное? Нет, не поймут его с этими оправданиями. И будут совершенно правы.
Поэтому Клавдий Симеонович решил использовать любимый метод, выручавший не раз. А именно: сочетать ложь с разумной толикой правды.
– Я хоть и лекарь, – сказал он, – но врачебному искусству специально нигде не учился. Есть у меня один знакомый, давно приятельствуем… (Тут титулярный советник немного закашлялся, подумав, что малость переборщил.) – От него науку и перенял.
Старец побуравил его совиным оком:
– Ишь какой хваткий! И купец, и лекарь. А может, в иных местах проходил ты сию науку?
– Нет, – твердо ответил Клавдий Симеонович. – Чистую правду сказал. Вот как на духу… – И поднял руку, собираясь перекреститься.
– Язык-то укороти, – хмуро оборвал кормщик. – Не поминай всуе дух-бога.
Сопов отдернул руку ото лба:
– Виноват…
Старик немного помолчал:
– А много ли тебе случалось вот так людей с того света вытаскивать?
Тут уж Клавдий Симеонович не стал петлять. Ответил, как есть:
– В первый раз применяю. Так что самому удивительно.
Кормщик неожиданно оживился.
– Хорошо, – сказал он. – Ты, странничек, даже не представляешь, насколько это удачно.
– Для Кузьмы-то? – Клавдий Симеонович позволил себе слегка усмехнуться. – Это уж вне всяких сомнений.
– Для Кузьмы? – Старик засмеялся. – При чем здесь Кузьма? На кой ляд кому этот дурень сдался! Нет, странничек, он мне без надобности. А вот ты… ты очень даже сгодишься.
– Стало быть, тоже хвораете? – осторожно осведомился Сопов, слегка удивляясь, что кормщик не сыскал себе лекаря понадежней.
Старец вновь захихикал. Смеялся он долго, не отрывая глаз от сидевшего перед ним Сопова.
Тому стало неловко. Отчетливей стал слышен гнилой запах, задувавший изо рта старика. Клавдий Симеонович скосил глаза в угол, где сидела «матушка» – она чем-то отчетливо шелестела. Наверное, молитвенную книгу листала.
Только оказалось, что нет у нее в руках никакого молитвенника. А шелест сей и не шелест вовсе, а смех. Старица тоже веселилась вовсю, поблескивая зрачками-иголками.
Клавдий Симеонович подумал, не присоединиться ли и ему к общей радости, но тут старик замолчал. Утихла и «матушка».
– Да не я хвораю, а весь род человеческий, – сказал кормщик. – А я на то ищу снадобье.
– В смысле – лекарство? А какое?
– Ох, знатное, знатное!
– И что, нашли?
– Может, и так, – ответил старик. – Тебе, гляжу, любопытно?
– Не скрою.
– Ладно. Тогда вот что: ты сперва сказку послушай. Опосля насчет снадобья разуметь куда легче станет.
«Вот старый черт, – уныло подумал Сопов, – все ходит вокруг да около. Может, хватить его по башке чем тяжелым – да к выходу? А то как бы хуже не вышло».
Он огляделся – но подходящих предметов поблизости не наблюдалось.
Он вздохнул и сел поудобнее – вроде как приготовился слушать.
– Было это без малого годов около ста назад, – сказал кормщик. – Аккурат в первое лето царствования государя императора Николая Павловича. В одной деревне жил-поживал мужик, звали его Трофимом, а по отчеству – Саввич. Лесом жил: бил зверя, птиц ловил – из тех, что поголосистей. И вот однажды на охоте вышел он на старика-китайца, попавшего в волчий капкан. Давно тот сидел – нога уж разбухла и почернела.
Трофим китайца освободил, хотя и понимал, что без толку: все равно не жилец. Но тот попросил отнести себя в деревню. В китайскую, стало быть. Трофим сперва отказывался, но китаец пообещал хорошо заплатить.
И Трофим согласился.
Ну, деревня – не деревня, хутор скорее – там и жил этот ходя. Принес его Трофим, свалил со спины: нате, дескать, получайте вашего драгоценного. Китаезы высыпали, лопочут. А потом быстро-быстро старичка своего в фанзу утащили. Трофим же остался – оплаты поджидал.
И дождался. Часа через два выходит к нему сам этот старик-китаец, на своих ногах. Трофим глазам не поверил: как так, только что человек с жизнью прощался – и на тебе!
А ходя смотрит, улыбается щелочками глаз. И говорит: что, удивительно тебе?
Трофим соглашается: удивительно. И спрашивает – как так получилось, что ты за короткий срок исцелился?
Ну что ж, отвечает китаец, ты мне помог, от смерти спас. Поэтому откроюсь тебе. Вообще-то это секрет, никому его не сказываем, но для тебя – исключение.
Вот тебе горшок. В нем снадобье, особенное. В этом снадобье целительная сила собрана. Лечит от всех болезней, какие ты только знаешь. И от тех, что не знаешь, тоже. Храни его в леднике и ни в коем случае на свету долго не оставляй – от этого снадобье силу свою потеряет.
Трофим мужик был хотя и неграмотный, но сметливый. Говорит: за снадобье огромное наше спасибо. В нем я не сомневаюсь – чай, своими глазами видел, какой оно силы. Но вместо горшка не лучше ли будет способ открыть, по которому приготовлено сие волшебство? А то вдруг до дому не донесу. Мало ли что приключится в дороге? А рецепт – он надежней.
Китаец лишь головой покачал.
Нет, отвечает, не вернее. Ты давай уж, бери что имеешь, да и ступай себе. Поскорее, покуда я тут не передумал.
Трофим горшок подхватил – и до дому побег.
А надо сказать, он проживал бобылем, без жены и детей. Из всей живности – пес цепной на дворе да одна-единственная курица, очень старая, от возраста уже яйца не дававшая. Да ему и не требовалось – потому как пропитание свое Трофим добывал ружьишком в лесу.
А еще проживала с ним нянька, какая-то дальняя родня, баба годов девяноста с лишком. Скрюченная, седая, лежала она на печи почти круглый год, спускаясь только по естественным надобностям. Ну и когда проголодается – тоже.
Принес Трофим свой трофей в избу. Поставил на стол, а сам спать завалился – потому как умаялся. Покуда он спал, нянька его пробудилась, с печки сползла и давай по избе шастать – проголодалась. Нашла горшок, хлебнула. Сразу не разобрала, а когда распробовала – закудахтала, заплевалась и горшок со злости в окошко швырнула. Уж очень ей показалось невкусно.
