— Не думаю, что прикидываются, — проговорил Павел Романович. — Скорее, мой китайский не вполне хорош. А по-русски они действительно не понимают.
— Ну и свинство с их стороны. Сколько лет рядом живут. Могли б уж и выучиться. А, ну их. Одно слово — макаки.
Ротмистр покосился на свое плечо.
— Черт! Глядите, погон отстегнулся. Не поможете?
Дохтуров выпрямился, переложив револьвер в левую руку.
В этот момент китаянка вдруг загомонила. Оживленно жестикулируя, показала на плечо ротмистра.
— О чем это она? — спросил Агранцев.
— Не пойму… подождите…
Наконец китаянка, раздраженно махнув рукой на своего благоверного, повернулась к Павлу Романовичу и затараторила громче, помогая себе жестами.
Ротмистр крякнул:
— Ну и чешет! Что твоя швейная машинка «Зингер и сыновья»!
— Подождите! — Павел Романович поднял руку, прислушиваясь, и ободряюще кивнул китаянке.
Та застрекотала пуще прежнего, изо всех сил помогая себе руками. При этом все показывала себе на плечи, щелкала, словно стряхивала муравья, вытягивала губы трубочкой и целилась указательным пальцем Павлу Романовичу в грудь: «Пом-пом!» Потом залилась гортанным клокочущим звуком и пустилась вприсядку.
— Ну, что? — нетерпеливо спросил Агранцев. — Уяснили, к чему эти половецкие пляски?
— Похоже, в переводе звучит так: вчера пришел вооруженный отряд, прогнал местную власть, тех, кто носит погоны, — расстрелял (я так понимаю, речь о жандармской команде) и пошел грабить. Кур, свиней. В общем, что есть, то тащили. У этих тоже взяли трех поросят…
— Да подождите вы с поросятами! Сколько людей в отряде? Чем вооружены? Где стоят, и…
— …И как имя-отчество комиссара, — докончил за него Дохтуров. — Извините, этого она не знает.
— Тогда на кой черт она нам сдалась?! И без того известно, что в Цицикаре — красные.
— Зато неизвестно другое: одному служилому удалось спастись из устроенной мясорубки. Точнее, двоим, однако насчет второго мне не совсем ясно.
— И где ж эти беглецы?
— Судя по всему, здесь, — сказал Павел Романович и выжидательно посмотрел на китайцев.
Те опять зачирикали на своем птичьем наречии, словно бы в нерешительности. Потом китаянка встала и поманила Павла Романовича за собой.
Он спрятал револьвер.
— Пойдемте, ротмистр.
— Уверены, что не ловушка?
— Нет.
Миновали дощатую перегородку, делившую фанзу на две неравные части. Здесь было нечто вроде кухни, соединенной со «столовой». На стенах — полки с многочисленными плошками, пучки пряно пахнувших трав развешаны под потолком. На тонкой бронзовой цепочке свисает масляная лампа.
— А хозяева-то не из бедных, — сказал Павел Романович, — обыкновенно в этих краях довольствуются лучиной.
— Ну-ка, ну-ка, — проговорил ротмистр, оглядываясь. — Так-так… Клянусь, мне это кое-что напоминает…
Он шагнул вперед, расшвырял грязные циновки. Открылся земляной пол. А у самой стены — лаз, прикрытый цельной деревянной крышкой.
— Ну, так и есть! — воскликнул Агранцев. — Как в той фанзе, где я с Зиги моим подружился. Нехитрая архитектура.
Павел Романович взялся было за крышку, но Агранцев его упредил:
— Подождите! Пускай она — мало ли кто там, внизу.
Китаянка сноровисто откатила крышку и наклонилась над темным отверстием, подсвечивая себе снятой со стены лампой.
Тянулось время, прошла минута, вторая.
Ни звука, ни тени. Ничего.
— N’avez pas peur! Nous sommes du general du Croate![10] — крикнул Павел Романович.
Внизу послышалось какое-то шевеление, и потом дребезжащий голос глухо спросил:
— Qui vous?[11]
— Дохтуров, Павел Романович. Я врач. Со мною офицер, ротмистр Владимир Петрович Агранцев.
— Как вы сюда попали? — уже по-русски спросили из-под земли.
— По казенной надобности, — ответил Павел Романович.
— А что за нужда-то?
— Эй, вы, там! — закричал ротмистр. — Мы сейчас уйдем отсюда ко всем чертям, и сидите в своей дыре хоть до второго пришествия! Была охота с вами возиться!
— Так не вылезти нам самим, — прозвучало снизу. — Толкните ту узкоглазую, пускай лесенку скинет.
Обращаться к китаянке не пришлось: догадавшись, она просеменила в угол и вернулась с тонким шестом, на который были приколочены поперечины. Спустила шест вниз, и вскоре из отверстия показалась всклокоченная голова.
Голова огляделась по сторонам единственным глазом (второй закрывала пугающих размеров багровина), вздохнула. Сказала:
— Ну, кажись-таки наши! Слава тебе, Пресвятая заступница!
С этими словами подбитый человек принялся выбираться. Получилось у него не очень, пришлось помогать. Наконец выкарабкался — немолодой седоусый мужчина в разодранном жандармском мундире. Один рукав напрочь отсутствует, другой залит чем-то засохшим, буро-коричневым. Выражение лица дикое.
«Довели человека, — подумал Павел Романович, — никак в себя не придет».
— А где же второй? — спросил ротмистр.
— Имеется и второй, ваше благородие, — закивал головой жандарм. — Только он вроде как не в себе. Вы его покуда не трогайте.
— А что с ним?
— Да в смерть его изорвали, изверги. Кабы не я, ему б и конец. Уж очень он им, видать, насолил.
— Кто вы? И кто кому насолил? — спросил Павел Романович. — Говорите толком.
— Человек я служивый, — с готовностью отозвался спасенный. — Жандармский вахмистр Ребров, Виктор Иванович. Служу здесь в конвойной команде. То есть служил… До того, как налетела коммуна, будь она… — Далее вахмистр произнес монолог, насквозь нелитературный, однако прерывать его ни Павел Романович, ни Агранцев не стали.
Когда унтер умолк, Павел Романович спросил:
— Это вы про какую коммуну сказали?
— Да про парижскую, какую ж еще! Про убивцев этих! Вчера налетели, с рассвета. За главного у них такой хлыщ вертлявый, в белом кителе, будто генерал, прости Господи. А как начнет языком молоть — не остановишь. И чешет, и чешет. Да все так складно… Я думаю, из судейских он будет.
— А почему же коммуна?
— Это они себя так кличут: баталион-де имени красной Парижской коммуны. Да только какой там баталион! Шайка, вот и весь сказ. Им главное — пограбить. А красивые слова — они для отвода глаз.
— И славно пограбили? — прищурившись, спросил ротмистр.
— Да уж недурственно! Вчера начали, во вкус вошли. Сегодня едва ль остановятся. Думаю, в самом
