—
А с какой стати?
Климов снова объяснил. Как можно вежливее и спокойней. Старомодно сгибаясь в поясе, хотя это было весьма трудно сделать сидя, и учтиво склонив голову при разговоре с начальством, он сожалеюще-приторно сказал, что «весь исполненный внимания, он все-таки не понял»: в чем же суть возникшей неувязочки касательно такой формальности, как направление для вскрытия?
—
Чистая проформа, как я понимаю?
Слакогуз выкусил несуществующую заусеницу из-под ногтя, сплюнул под стол, в сторону Климова, откинулся на спинку кресла. Поерзал. Поскрипел кожзаменителем. Почувствовал себя в седле.
—
А я не собираюсь возбуждать уголовное дело. Мне твою старуху вскрывать незачем.
Это была оплеуха. Климов не выдержал:
—
А что же мне делать?
Сохранять позу барина, смотрящего мимо холопа, и делать лицо покровителя этого самого холопа Слакогузу стоило труда.
Он долго, не мигая, держал взгляд на Климове и жестко произнес:
—
Чинить курятник.
«Не глаза, а сваренные вкрутую яйца», — поиграл в сравнения Климов, выдерживая неприятный взгляд, и озадаченно подумал, что Слакогуз намекает ему вовсе не на хлипкий сараишко, обрушившийся на голову вчерашнего амбала, а намекает на его собственную голову: отказывает Климову в умении соображать, раскидывать мозгами, элементарно мыслить.
Не зная, что сказать и как ответить, Климов только и нашелся, что застыть с открытым ртом, как школьник, подавившийся конфетой у доски.
Это, видимо, развеселило Слакогуза. Он крутнулся в кресле, вдавил сигарету в пепельницу, вспомнил, что он все- таки начальник, человек ужасно занятой, сдвинул пачку «Кэмела» на край стола, взял шариковую ручку, раскрутил ее, чему-то усмехнулся, посмотрел стержень на свет, всем своим видом дал понять, что пасты много, но и писанины — будь здоров! жаль, что никто это не может оценить, вновь собрал ручку, усмехнулся.
—
Ты свободен.
—
От чего? — взбешенно спросил Климов.
—
От меня, — ответил Слакогуз.
Почувствовав издевку в тоне и самом отказе дать следственное направление для вскрытия в медэкспертизу, Климов недобро сжал кулак. Смеется тот, кто смеется последним. И стоически перетерпел издевку.
—
Но ты ведь понимаешь: круг замкнулся.
—
Какой круг? — насторожился Слакогуз.
—
Такой, — довольно обозленно сказал Климов. — Для похорон, точнее так: для погребения тела гражданки Волынской Ефросиньи Александровны нужна заверенная тобой, то есть милицией, справка о причине ее смерти, и ты мне эту справку не даешь…
—
Не могу дать, — поправил Слакогуз.
—
Тогда обязан!
—
Ничего я не обязан.
—
Обязан что-то сделать! Ситуация ведь идиотская! Ты обещал…
Сам Климов редко прибегал к посулам, потому что привык их выполнять, и теперь ярился на себя за то, что угораздило поверить Слакогузу: попасться на удочку со всей этой медэкспертизой.
—
Обещал, но сделать не могу, — с половинчатой самокритичностью простодушного хама ответил Слакогуз, и его ответ напомнил Климову забытое присловье: «Мы там тебе два пирожка оставили: один не ешь, а другой не трожь».
—
Врешь, — протянул Климов, — все ты можешь…
Но Слакогуз продолжал кобениться:
—
Закон все может, я лишь исполнитель…
—
Вот и выполняй: решай проблему, — спазма раздражения перехватила горло. Климов свирепел: — В конце концов…
Толстый подбородок Слакогуза наплыл на ворот форменной рубашки.
—
Не пыхти…
—
…я сам…
—
…как геморрой…
—
Что ты сказал? — противясь возникающему чувству гнева и обиды, внезапно тихо, слишком тихо, спросил Климов. — Повтори.
На жирных щеках Слакогуза проступили мелкие сосуды.
—
Ведешь себя, я говорю, как геморрой.
—
Что «геморрой»?
—
Ведешь себя по принципу: я вылез — вы со мной носитесь.
—
Не я, а ты, — взорвался Климов, — этот самый!.. — Он старался пропустить мимо ушей издевку и не смог. — Бобер вонючий!
Климов все же стукнул по столу, взбешенный собственным бессилием и гневом.
—
Видишь всю абсурдность ситуации и продолжаешь унижать меня, как сявку.
Климов чувствовал, что задыхается от злобы.
Слакогуз поправил у себя под брюхом кобуру.
—
Чего слюною брызжешь? За собакой бежишь, что ли?
Он уже явно провоцировал на то, что в протоколах именуют «оскорбление действием». Колол издевками и ждал реакции.
Климов вскочил:
—
Ну, вот что!
Слакогуз невольно отшатнулся, вжался в кресло, и рука его легла на пистолет:
—
Но-но… Схлопочешь срок.
Климов еле удержал себя от мощного рывка вперед: он уже чувствовал
«Макаров»
Слакогуза у себя в руке… Скрипнул зубами. Перевел дыхание. Глянул в окно. Увидел дождевые капли. Мокрые, исхлестанные ветром листья тополя. Почувствовал, что остывает, успокаивается… как перед схваткой.
—
Значит, так… — сказал он листьям за окном, — я сам ее похороню… Без всяких справок…
—
И тебя посадят.
Слакогуз по-прежнему держал ладонь на кобуре.
—
За самовольное захоронение — три года. Я предупредил.
Климов смерил его взглядом так, что тот сглотнул слюну.
—
А брать, сажать кто меня будет? Ты? Тогда, бери! А я пока пошел.
Он двинулся к двери и на ходу услышал: «Заберут… Всех под гребенку… Геморрой…»
Ух, как ему внезапно захотелось обернуться, врезать от души, но Климов только дернул узел галстука и резко толкнул дверь.
Глава пятнадцатая
Вы читаете Мертвый угол
