такие, как Дерюгин, обычно любят широченные ремни с тяжелой бляхой, папиросы «Север» и скрипящую обувку. Да чтобы за ремнем — топор или брезентовые рукавицы. А если нахлобучивают шапку, то непременно обеими руками, поправляя и утискивая поплотнее, чтоб голове было надежно и незябко. В аккурат. Его скуласто-плоское, немного угловатое лицо с тяжелым сумрачным надбровьем, мелкими, но широко расставленными впалыми глазами отталкивало от себя случайный взгляд.
Разговорились.
Оказывается, Петр Хорошилов, школьный дружок Климова, поручил Федору встретить «классного кореша» и дал его приметы.
Климов улыбнулся.
А, может, я не я?
Руль за сто. Ты!
Федор икнул и постучал себя тяжелым кулаком по необъятно-выпуклой груди.
—
Изжога, бля. Чего ни съем — вскипает радиатор.
Климов понял, что страдающий изжогой Федор по профессии шофер. Тоже, наверное, любитель объезжать ночами осевую линию, давать зеленый свет задним колесам. Неприязнь к водителям, привыкшим поикать, осталась у него с той самой ночи.
— Сам-то Петр где?
— Мотнул к цыганям.
—
Для чего?
—
Да извести хотит привезть. Ну, этой… негашенки.
— Ремонт устроил?
Федор посмотрел на Климова в бинокль.
—
Какой ремонт?
Климов смутился.
—
Я подумал, если известь, значит…
—
Ни хрена! Под бабу Фросю, чтоб не завоняла.
Климов сделал удивленные глаза, потом сообразил.
—
Ну да, конечно. А вы… ты…
—
Что, вы? — Дерюгин театрально отшатнулся. Мотать тебя набок! Веник ореховый…
—
А ты, — Климов по тону понял, что «ибн Федя» обиделся, — знал Ефросинью Александровну?
Дерюгин поскреб лоб, смахнул к затылку волосы. Полез за сигаретой.
—
Всесторонне.
С его слов выходило, что бабу Фросю знала вся шпана «соцгородка», и даже больше: уважала.
—
Ни вот столечко не разорялась. Никогда. Жалеть жалела.
«Ибн Федя» выудил из пачки «Астру», предложил Климову.
—
Я не курю.
—
Годится.
Его медленная слегка скандированная речь, на редкость односложная, окрашивалась хриплым смешком, и тогда лицо его, особенно у глаз, слегка морщинилось. По возрасту он был моложе Климова, хотя казался старше.
—
Ну, поехали.
—
Так ты с машиной?
—
На все сто.
—
Так что же мы? — поднялся Климов. Федор тоже встал.
—
Успеем.
Попыхивал сигареткой, он еще раз оглядел окрестности в бинокль и деловито зашагал по гравийной дороге, уводящей в лес.
На первой просеке их поджидал видавший виды «Беларусь» с тележкой, до верху наполненной дровами.
Запустив двигатель, Дерюгин сел за руль и указал глазами на сиденье рядом. Когда Климов устроился в тесной кабине, остро пахнущей соляром и бензином, Федор вынул из-за пазухи поллитру, передал Климову. Все это было сделано так молча, деловито, что Климов не посмел отвести руку.
—
По махонькой. За упокой.
—
А, может?
—
Не шурши.
Стакан, горбушка хлеба и два плавленных сырка уже лежали на промасленной газетке.
«Везет мне на друзей», — подумал Климов и вздохнул. Деваться было некуда.
—
Давай.
Пришлось пригубить водки, дурно отдававшей керосином.
Помянули.
Вздохнули.
Поехали.
Налетавший ветер сбивал с обгорелого раструба выхлопной дым, и тогда казалось, что трактор, лишавшийся на время своей черно-сизой гривы, трясся от бессильной ярости.
Дорога круто уходила вверх.
—
Глиста на веревочке!
Дерюгин сплюнул в приоткрытое окно и пояснил, что это он так о своей супруге отзывается.
—
Сам-то женат?
Климов кивнул.
—
А короеды?
—
Двое.
—
Девки?
—
Сыновья.
—
Годится.
Слово за слово, разговорились. Вскоре Климов знал, что Федор женился прямо перед армией. Сам — в казарму, а жена — на танцы. Выскоблилась — и айда! Хорошая жена — метла, и подлая — метла. Только одна в дом метет, а другая из дому. Федор вернулся, все узнал, «начистил керогаз», уехал на Алтай, потом в Тюмень, лет восемь зашибал деньгу на северах, он уже точно и не помнил, как заявился.
—
Нос топором, штаны на веревочке.
Климов посмотрел на Федора с улыбкой:
—
О тебе не скажешь.
Тот обиделся.
—
Заяц трепаться не любит. Говорю: уши да чубчик.
Сплюнул. Помолчал и неожиданно сказал:
—
Убью я ее, падлу.
Ознобный холод обдул лицо Климова. Тон был серьезный. Глянув на угрюмый лоб Дерюгина, подумал, что с такого станет, этот язык себе не откусит.
Выдержав мрачную исподлобность встречного взгляда, недоуменно спросил:
Вы читаете Мертвый угол
