— Из села я, из Мокшани, отче Феодосий. Беда стряслась. Беда и еще полбеды.
— Что ж прибежал? Сам не справишься?
— Не справлюсь, отче.
— Ладно, ступай пока, видишь, гость у меня… Постой-ка. Как ты в монастырь попал, если я велел ворота днем не отпирать?
— Прости, отче, — Григорий пал на колени и ударил лбом в земляной пол, — я через стену перепрыгнул.
— Экий ты безобразник, — пожурил его Феодосий. — Ну да с твоим росточком… Ступай.
Монах принял благословение и скрылся за дверью.
Янь Вышатич посмеивался в бороду, наполовину седую. Настроение его заметно поднялось.
— Что же такого молодого на село посадил, отче игумен?
— Григорий и разумен, и духовен с годами будет. Молодость ему не помеха.
Боярин стал серьезен.
— Тебе, Феодосий, открыто будущее. Что будет с Русью?
Игумен смотрел в крошечное окошко кельи, затянутое бычьим пузырем.
— Отчего спрашиваешь, Янь Вышатич? — повернулся он к боярину, глянул остро.
— Тревожно мне. Князья Владимир и Ярослав на великий киевский стол через кровавые свары с братьями сели. Ярославичи пока в мире живут. А вдруг перессорятся? А сыновья их и внуки? Как полоцкий Всеслав, будут города друг у дружки жечь? Слыхал ты, какой намедни погром в Киеве, на Брячиславовом дворе, учинился? Давеча и знамения были в солнце и в звездах. К добру ли все это?
Феодосий покачал головой, в которой было не так много еще седых волос. Игумен оставался крепок, хотя давно подступала старость.
— Не к добру, боярин. Быть бедам. Как не быть им. Что с Русью будет, спрашиваешь. Так ведь нет ее, настоящей-то Руси.
— Как же нет?! — изумился Янь. — Ведь Иларион-митрополит сказал о ней: не худая и неведомая страна, а ведомая и слышимая всеми четырьмя концами земли! И когда еще сказал — при князе Ярославе!
— Иларион далеко смотрел. Мудрец он был и книжник, разумом в поднебесье летал. Очертания грядущего зрел. Ныне же Русь — тесто сырое. Месить его надо, долго, чтоб взошло как надо. Да не задохнулось в квашне, не скисло и не прогоркло. А то ведь как бывает… Позапрошлым летом рыбаки вытащили неводом из Сетомли утопленного младенца. Страшненький был ребеночек, и рассматривали мы его целый день. Срамные части на лице росли, а прочего не буду тебе и описывать. Опять его в реку бросили, от греха дальше. Тесто-то Божье, а замес бесовский получился, срамной.
— Кто же русское тесто месить будет? — спросил Янь.
— Все. Господними руками все будут — от князя до смердов.
— Какой прок от смердов? — Боярин наморщил высокий открытый лоб. — Они по сю пору в древнем язычестве пребывают. Русь же христианской должна быть.
Феодосий помолчал, четки в его руках водили хоровод.
— Как жив князь Святослав? — вдруг спросил он.
— Слава Богу. Здоров, весел. На ловища ездит. Пирует. Как говаривал князь Владимир, веселие Руси есть пити.
— И волхвы-песнотворцы, Велесовы внуки, на пирах тех поют? Вещий Боян не в княжьем ли тереме приют обрел? Так ли уж одни смерды в поганстве живут? Со смердов-то спрос меньший, чем с князей.
— Неспокойная душа у Святослава, — вздохнул боярин, тоже не любивший песельников, кормившихся при дворе Святослава. — Тоска его гложет, что первее Изяслава не родился и что не совершил великого, как прадед — князь Святослав Игоревич.
— А если б мог, как Иаков у Исава, отобрать первородство, — взял бы?
— Взял бы, — не думая, ответил Янь. — И не погнушался бы ничем… Оттого и тревожно мне, отче.
— Ничего, боярин, ничего, — успокаивал Феодосий, — отстоится тесто, поспеет наш пирог. Когда- нибудь. Верь в это и будь мужествен.
— Сколько же лет нужно?
— Лет? — едва заметно улыбнулся игумен. — А может — веков? Может, и через тысячу лет Русь еще не дойдет?
— Да что ж так?! Что за пирог-то будет?
— А какой Господом задуман, такой и будет. Ну, давай-ка я тебя благословлю, боярин. Брат пономарь скоро к вечерне ударит. Марье от меня подарочек передай. — Феодосий сунул в руки Яню Вышатичу образок Богородицы. — На Святой Земле, у Гроба Господня освящен.
— Благодарю, отче, что не забываешь нас, молитвами твоими не оставляешь.
— Ну, езжай с Богом, боярин. Скоро вновь свидимся.
— Да я как будто… — удивился Янь и просветлел: — Неужто в Чернигов пожалуешь, отче? Князь Святослав тоже рад будет видеть тебя. Жалеет он, что такого светоча, как ты, в его земле нет.
— Не светоч я, а худой раб, обо мне ли князю радоваться?
Феодосий первым вышел из кельи. Янь Вышатич простился с ним, сел на коня, подведенного боярским отроком. Игумен велел привратнику открыть ворота. Когда боярин уехал, Феодосий отправился на поварню, посмотрел на нового послушника, рубившего дрова. Послушник выглядел зверовато: борода и волосы косматы, одежонка грязна, кой-где пятна будто кровавые, руки узловатые, огромные. Работал же старательно.
— Как тебе новый работник, брат Павел? — спросил Феодосий у повара, раздумывавшего над парящим котлом.
— Не нарадуюсь, отче. С виду страшон, поначалу так даже напугался я, какого ты мне медведя привел. Теперь же думаю, добрый чернец будет. К послушанию, видно, привычный. Откуда он к тебе пришел?
Феодосий пожал плечами.
— Из разбойников.
Повар уронил в котел поварешку.
— После того, что ты сейчас сказал о нем, — улыбнулся Феодосий, — разве пристало тебе вновь пугаться? Это Божье создание раскаялось в своих грехах. Он плакал как ребенок, когда рассказывал мне о своей прежней жизни.
— Не сочти праздным любопытством, отче, — брат Павел обрел дар речи, — но ради назидательности скажи мне, что подвигло его раскаяться?
— Он с двумя товарищами хотел ограбить ночью монастырь. Почему-то все разбойники в округе думают, что здесь хранятся богатства. Они хотели залезть в церковь, но Господь не дал им этого совершить. После того они в страхе убежали. Один из них вскоре пришел ко мне, решив отныне поселиться в обители и работать на братию.
— Всю ночь до рассвета сегодня буду молиться Богу, сотворившему такое чудо, — возрадовался повар.
— Да ты ведь и без того до утра бодрствуешь в келье, брат Павел.
— Нет, отче, грешен — иногда я смыкаю очи.
Феодосий ушел из поварни и отправился искать Григория.
9
В тот час, когда день уже кончился, но сумерки еще мешкают спуститься на землю, из монастыря вышли двое. Они были в дорожных вотолах из грубой дерюги, в накинутых на головы клобуках. Один, долговязый, нес на плече котомку. Другой, тоже не низкого роста, кроме деревянного посоха ничего при себе не имел. То были игумен Феодосий и чернец Григорий.
