остановился в притворе и спокойно взирал на бурное волнение иноков. Пришлый монах был не молод и не стар, власы имел длинные и гладкие, расчесанные в середине на пробор, а глаза большие и внимательные. В руке он держал посох, знак монастырской власти.
— Никон!
Игумен, первым узнавший пришлеца, радостно торопился навстречу ему сквозь толпу братий.
— Феодосий!
Они обнялись и трижды расцеловались.
— Вернулся?
— Вернулся!
— Насовсем?
— Насовсем.
Это был тот самый Никон, который покинул обитель восемь лет назад, когда монастырь еще не вышел из земляных пещер. Князь Изяслав был тогда в сильном гневе на печерских монахов и обещал разогнать, чтоб даже духу их на берегу Днепра не осталось, а пещеры сокрушить. Бог, однако, миловал, князь остыл. Но Никон к тому времени уже сидел в лодье, плывшей в Тьмутаракань, и помышлял о создании там нового монастыря по образу Антониевой обители.
Когда-то Никон, монах-священник, постриг в чернецы самого Феодосия. Печерский игумен почитал его отцом и учителем наравне с Антонием, потому радовался совсем по-ребячьи. Он благословил иноков, дозволив расходиться, и повел Никона к себе в келью.
— А ты, Феодосий, — улыбался Никон, — гляжу, все такой же строгий постник и молитвенник.
— Как и ты, отче Никон.
— Монастырь отстроил — любо глазу. И чернецов своих в крепких руках держишь.
— Да и ты со своими, верно, не слаб. На кого же оставил их?
— Нашлось, слава Богу, на кого. Думал я, Феодосий, когда шел сюда, что обрету здесь тишину и покой. А у вас тут такое творится! Давеча был я в Белгороде, княжьей вотчине неподалеку от Киева. Туда прибежал Изяслав со своими боярами и стоял там, пока не побежал дальше.
— Что ж князь? Уныл? Гневен?
— Гневен, да не на Всеслава. Опять князь сердит на нашего Антония. Раскричался так, что за полверсты слыхать было, и ногами сильно топал.
— Чем же ему отец наш так досадил? — удивился Феодосий, отворяя дверь кельи и пропуская Никона вперед.
— А ты не знаешь?
— Видит Бог, ничего о том не ведаю.
Никон широко перекрестился на иконы в углу и опустился на лавку, на которой игумен сидя дремал ночами.
— Прости, Никон, не могу тебя потчевать в келье, — повинился Феодосий. — Вкушать у нас заведено только в трапезной, когда ударят в било. Не желаешь ли выпить с дороги воды?
— О порядках, которые ты завел в монастыре, знаю, слыхал. Общежительный устав — дело благое и для иноков спасительное. От воды, если позволишь, воздержусь, дотерплю до трапезы.
Феодосий утвердился на маленькой скамейке возле прялки. Игумен любил рукоделье и вечерами прял нитки для шитья и книжного переплетения.
— Чем, спрашиваешь, Антоний досадил князю? А не его ли слова передают, что Господь-де покарал князя за неправое заточение Всеслава?
— Вот те на! Экая напасть, — опечалился игумен.
— Изяслав оные речи по-своему истолковал. Антонию-де Всеслав-самозванец более по душе, чем законный князь киевский. Чем не повод для гнева? И то надобно Изяслава понять — без отчего стола остался, бесприютен и гоним. Где уж страсти удерживать. Опасаюсь, когда вернет он себе киевский стол, вновь нам несдобровать.
— Господь милостив.
— И то верно. — Никон внимательно оглядел келью. — А что, отче игумен, примешь меня к себе жить?
— Приму, отче Никон, — обрадовался Феодосий. — Одному в келье теснее, чем вдвоем.
— Мудр ты, игумен, — улыбнулся Никон. — Только надобно мне какой-никакой столик поставить. Люблю я, отче, книжное разумение и написание. С собой вот принес немало пергаменов.
Никон похлопал по своей заплечной суме.
— Помню, — Феодосий тоже заулыбался. — И заветы твои о почитании книжном не забываю. Иноков к тому же приучаю.
— Вот и славно!
Из-за двери в келью проник голос старца Матвея:
— Молитвами святых отцов наших, впусти, отче игумен! Господи, помилуй.
Войдя, старец поклонился Никону, а затем обнялся с ним.
— К земле клонишься, брат Матвей! — смеясь, укорил его Никон. — Негоже!
— Плоть к земле, душа к небу, все верно, брат Никон.
— Когда ж собираешься на небо? Не повестили тебе еще?
— Еще и тебя печерским игуменом увижу, брат, не раньше.
— Ну, это ты хватил, брат Матвей, — посерьезнел Никон. — Для чего меня искушаешь, будто Христа в пустыне?
— Прости, брат, грех мой, не подумал, — сокрушенно молвил старец. — Иное мне нынче открылось. С тем и пришел к тебе, отче игумен.
— Расскажи свое видение, — сказал Феодосий и усадил старца на собственное место.
— После заутрени дело было. Присел я под билом передохнуть и вижу — идет толпа от ворот. Посреди нее на свинье сидит бес, другие вокруг него лапами шлепают. Говорю им: куда грядете, нечисти? Тот, что на свинье, отвечает: за Михалем Толбокичем, мол. Осенил я себя крестом, пришел в келью и стал думать, что бы это все значило. И вот что размыслил: послал келейника своего, Петра, узнать, у себя ли Михаль. Что ж вы думаете, отцы! Давеча после заутрени этот Михаль перескочил через ограду и убег из монастыря!
— Так и перескочил? — ахнул Феодосий. — Ох уж мне эти прыганья через тын!
— Не впервой? — осведомился Никон.
— Так чтоб совсем из обители — в первый раз. Ну, Михаль! Вот не ожидал! — волновался игумен. — Впрочем… наверно, ожидал. Этот брат уже два раза убегал, — объяснил он Никону, — и опять возвращался. Трудно ему дается иноческая брань с духом века сего.
— Ослабы ищет, — сказал Никон. — Суров ли ты был с ним, отче игумен?
— Да уж где мне, убогому, — ответил смиренный Феодосий. — Михаль, словно блудный сын, в слезах и на коленях молил принять его обратно.
— И в третий раз примешь, коли вернется?
— Приму. Сказано же: одному раскаянному разбойнику больше радуются, чем тысяче праведников.
Во дворе раздался удар била, созывавший иноков в трапезную. В то же время за дверью кельи объявился монах и громко оповестил:
— Отче, тут некий боярин просится к блаженному Антонию.
…Старец поднялся с колен, привычно уперся головой в сухой глинистый верх пещеры. Толстая свеча прогорела и потухла, а новую зажигать он не стал — в темноте тоже было привычно. Руки знали, где что лежит, и ноги ступали куда надо. Да и полной темноты в пещере не было давно. Антоний мог видеть все, что нужно. Свет проникал из небесных обителей, и старый монах был для него окном. Кроме того, свет был теплым, даже горячим, он согревал старца промозглыми зимами. Вот почему Антонию не требовалось много одежды. А также много пищи и воды. Старец обходился куском хлеба и кружкой воды в день, иногда — в два дня. Укрощенное с юности тело иного не желало.
Антоний вышел в подземный проход, направился к наружной двери. У входа в пещеру лежали завернутые в тряпицу хлеб и церковная просфора, стояла бадейка со свежей водой. Старец вынул из-за
