чувства надо держать в узде, чтоб не разбредались кто куда. Тело принудить тоже трудная работа — чтоб не требовало ослабы, не заявляло свою власть над духом. Когда случается такая молитва, тогда и пота может сойти много, в самый лютый мороз станет жарко.
Немного согревшись, Несда встал на колени. Хотел продолжать, но тут на елань из леса выступил человек. Седая борода и посох в руке. Монашья одежда.
— Батька Леонтий!
Несда рванулся к старцу, а тот выставил вперед концом посох.
— Откуда знаешь, что я Леонтий? — спросил строго.
Отрок замер и молвил испуганно:
— Перекрестись!
Старец осенил себя крестом, положил поясной поклон.
— Теперь правильно. Забыл, что дух тьмы умеет принимать вид света?
И верно — елань была в свету. Светились руки старца, сияло лицо. Теперь Несда не решался приблизиться к нему.
— Батька, тебя убили?
— Убили. А я и рад тому.
— Теперь ты в раю?
Старец не ответил. Несда опустил голову.
— А я пал, батька.
— Пал? Вот так диво! — будто бы даже насмешливо сказал старец. — Упал — поднимись. Ступай-ка за мной, отведу тебя к городу. Эти леса еще долго будут нечистыми. Много людей в них сгинет.
Он повернулся и зашагал через лес. Несда шел за ним на расстоянии. В голове мешались молитвы с вопросами, которые так и подмывало задать старцу. Хорошо ли в раю? Видел ли он Христа? Много ли там праведного народу? И видно ли оттуда землю? В ладу ли будут жить князья Ярославичи? Одолеет ли Русь степняков? Когда нечисть уйдет из здешних лесов?
— Через триста с лишком годов только начнет уползать, — ответил старец.
Несда открыл рот. Только что было темно, и вот уже утро. Миг назад вокруг стоял лес, а теперь с правого боку — град с островерхими кровлями, с уютными дымами из печных отводов.
Старец остановился.
— Ну, будешь в Печерском монастыре, кланяйся от меня Антонию и Никону.
«Как же я там буду, если живу теперь в Чернигове?..» — хотел спросить Несда.
Глянул — а батьки Леонтия нигде нет.
9
Вторую ночь подряд воеводе не давали спать. Подняли с ложа, наперебой принялись кричать в уши, как на сторожу, охранявшую волхвов, напал кметь из младших. Вылез из темноты и пошел махать мечом. Одному отроку сразу продырявил нутро, другой успел позвать подмогу, прежде чем захлебнулся кровью.
— С перепою? — осведомился воевода.
— Да какой там!
— Скрутили?
— А то! Как младеню в свивальник укутали.
Боярин влез в сапоги, завернулся в меховой мятель. Спустился в подклеть, куда сволокли буяна. Тот лежал связанный по рукам и ногам.
— Ну? — произнес воевода.
Гавша молчал.
— Людей сгубил зачем? — Боярин поддел его сапогом под ребра.
— С волхвами сдружиться хотел, — развязно доложил десятник Ратша.
— Кто надоумил тебя освобождать кудесников из ямы? — спросил воевода.
Гавша переместил на него взгляд, презрительно дернул длинным усом.
— Никто. Сам.
— Да вестимо кто, — загалдели отроки, сгрудившиеся в двери.
— Девка порченая, ведьмица давешняя.
— Намедни вечером пропадал где-то с конем. Вернулся без коня.
Гавша оскалился в их сторону.
— В тавлеи коня проиграл.
— Понятно, в какие тавлеи с рыжей бл… играл, — сказал десятник.
— Это правда? — спросил воевода.
Узник отвернулся к стенке.
— Мне такие дружинники не нужны, — заключил Янь Вышатич. — Твоя доля от полюдья пойдет родичам убитых отроков.
— Самого на расправу кровникам выдать, — подсказал Ратша.
— Погляжу, — с оттяжкой молвил воевода…
Весна обрушилась на студеное Белоозеро как ястреб на зайца. Снег таял стремительно, исходя густыми молочными туманами, обильно затопляя землю. К середине месяца березозола лед на озере истончился до прозрачности и опрокидывал в воду неосторожных. Леса наполнялись звоном ключей, ручьев и проток. В городе с нетерпением ждали, когда двинется Шексна. У пристаней спешно достругивали, конопатили и смолили последние лодьи, вязали к мачтам паруса. Едва у берега показалась открытая вода, суда стали спускать в реку. На них по сходням вкатывали бочки и бочонки, таскали короба, тюки, мешки. Двое посадничьих тиунов и воевода следили за погрузкой, вели счет и сличали с цифирью в берёстах. Ни одна бочка меда, ни один тюк с мехами не пропали бы без следа. Кмети тоже смотрели, чтоб ничего не ушло на сторону, не подмокло, не повредилось. От полюдья не только князь кормится — вся дружина. Считай, кроме княжьего и свое добро увозили в Чернигов.
Незадолго до отплытия в клети у воеводы, корпевшего над записями, объявился Душило. Сел на лавку, вытянул по обычаю ноги в громоздких сапогах и ушел в раздумья. Янь Вышатич сперва не беспокоил его, только взглядывал ненароком, отрываясь от подсчетов. Душило о нем как будто совсем забыл.
— Что невесел, храбр? — спросил наконец воевода. — Думы тяжкие?
— Они самые, — шумно вздохнул тот. — Вот думаю, боярин, как все непросто складывается… Был у меня брат крестовый, Даньшей звали. Погиб в позапрошлом годе от половецких кривых сабель. Гавша, брат его единокровный, у тебя под замком теперь сидит. Попа Тарасия я любил как отца родного. Убили попа. Сводный племянник Даньшин сделался твоим холопом. А его отца я чуть было не пустил по миру. Да может, и пустил. С прошлой весны не видал его. Такие невеселые у меня дела, боярин.
— Ну а жена твоя где?
— В Киеве моя Алена. Все глаза небось уже выплакала со скуки. Либо, чего доброго, по блядкам пошла.
— Напраслину не возводи на жену, пока доподлинно не узнал, — посоветовал воевода.
— Твоя правда, — согласился храбр. — Теперь скажи: что с Гавшей намерен сотворить? Он хоть и дурень, но не чужой мне. Выдашь родичам убитых на расправу?
— Не выдам. Кровный обычай — невежество и языческая лютость. Бог воздает каждому по делам его… До Чернигова довезу, а там князь определит ему наказание.
Немного успокоившись на счет Гавши, храбр озаботился другим:
— С волхвами что надумал делать?
— Если не переменят своих слов и не покаются, не помилую их.
— Отдай их мне.
— На что они тебе?
— Так ведь ты, боярин, покаяния ожидая, опять станешь их мучить?
