Николаевны Филимона Грачева не волновала, это, вероятно, была и не кровь вовсе, а вот для установления подлинности крови дяди Вали он потребовал экспертизу. Никто его не поддержал.
–?Ну и ладно! – сказал Филимон. – Капитуляция есть капитуляция! И ее никто не отменял!
Однако тут мы сразу вынуждены были вспомнить спор: брать пленных или не брать? Увлекшись формой договорного документа, мы тогда сами и запутались. Валентин Федорович Зотов – в ту пору трибун и победитель – не соглашался брать пленных, но, если их не брать, они подлежали уничтожению, однако уничтожить Любовь Николаевну никто не пожелал. И она оказалась в положении просто пленной, к тому же положение ее облегчали оплошные слова, записанные, если помните, дядей Валей по инерции или неизвестно зачем: «Сдалась на милость победителей…» Пленной же мы обязаны были отвести место пребывания, пусть и с охраной, и определить виды занятий и работ.
–?Где это записано? – возмутился Филимон.
–?А вот, – указала Любовь Николаевна.
До поры до времени она, Любовь Николаевна, не напоминала о себе, не сутяжничала, не отстаивала свои права, полагая, что поводов для этого нет. Место пребывания ей было определено и был указан начальный фронт работ. Пиво потекло, а что касается Михаила Никифоровича, то он сам не способствовал излечению. Что же дальше? Ей, Любови Николаевне, нужны занятия хотя бы для того, чтобы оправдать расходы на содержание пленной. То есть никаких расходов вовсе и не потребуется, тут дело особенное, ни для кого в Останкине она не может быть обузой в денежном, что ли, смысле, однако…
–?Уважаемая Любовь Николаевна, – неожиданно ледяно сказал Серов, и видно было, что он сдерживал возмущение, – не будете ли вы любезны объяснить, отчего вы отложили на несколько месяцев толкование вашего статуса после так называемого акта о капитуляции? Что же вы раньше-то не делали заявлений, а жили совсем не пленной и именно не в лагерном бараке? Все это выглядит… будто вы ожидали в засаде…
–?Это не так, – резко сказала Любовь Николаевна. – Изменились обстоятельства. Я теперь иная. Тогда мне было тяжко, я обиделась на вас, решила: ну их, будь как будет, пусть и сгину. Но не сгинула… Сейчас же я не имею права на обиды. И не имею права сгинуть.
–?Я говорил: опять сядет на шею, – пробормотал дядя Валя.
–?Что? – спросила Любовь Николаевна.
–?Да нет, я так, – смутился дядя Валя.
–?А мы вот возьмем и ликвидируем акт о капитуляции! – заявил Филимон.
–?Тогда я тем более, – воскликнула Любовь Николаевна, – должна быть рабой и берегиней! Да поймите же наконец! Так случилось, что я обязана присутствовать в ваших жизнях. Это неизбежно и для меня и для вас. Для всех вас.
–?Давайте уточним, – насторожился я. – Кто тут «все»?
–?Все, кто здесь, – сказала Любовь Николаевна. – И даже Николай Ильич Бурлакин.
–?Почему «даже»! – возмутился Бурлакин. – Это Каштанов, может быть, здесь «даже». Или собака дяди Вали.
–?Замолчи! – повелел Шубников. – Все – это прежде всего люди, собравшие деньги для покупки известного сосуда, и человек, совершивший покупку и доставивший вещь хозяевам.
–?Я, стало быть, вас на руках носил, – сказал Филимон. – Кабы знал…
–?Но Каштанов-то теперь без пая! – ринулся в атаку Бурлакин. – И Михаил Никифорович должен Шубникову три рубля.
–?Два пятьдесят, – поправил честный Шубников.
–?Эти два пятьдесят посторонние, – сказала Любовь Николаевна.
–?Мы будем оспаривать! – обиделся Бурлакин.
–?Что касается Каштанова, то при уступке или продаже пая купчую оформили на Шубникова, – сказала Любовь Николаевна, – а Каштанову были обещаны комиссионные, эти обещанные комиссионные и удерживают Игоря Борисовича Каштанова вблизи пайщиков.
Шубников с Бурлакиным переглянулись. Как же они оконфузились? Как же не уплатили комиссионные вовремя?
–?Если вы так считаете… – заерзал на стуле Каштанов и словно бы обрадовался. – Я сочту за честь… Но зачем? Я откажусь от комиссионных…
–?Уже поздно, – сказала Любовь Николаевна, и искорка проскочила над Каштановым.
Далее Любовь Николаевна сказала вот что. Стало быть, люди, при которых она возобновляется как раба и берегиня, названы, не объяснен пока Бурлакин, но по просьбе и завещанию Шубникова как владельца одного из основных паев Бурлакин признан сопровождающим лицом Шубникова, его пажом, оруженосцем, счетным устройством, наперсником, другом детства, а потому ему даны гостевые и совещательные возможности. Любовь Николаевна сообщила, что на этот раз каждый из нас имеет право отказаться, предположим, временно от общения с ней и от ее услуг, при этом, если все же возникнет надобность, возвращение к ним будет мгновенным. Возможно, объявила Любовь Николаевна, исполнение и единичных, разовых, выборочных или чрезвычайных желаний, то есть как бы включение контакта с ней на краткие сроки. В ее личностных подходах к каждому каких-либо предпочтений не должно быть ни из-за обстоятельств жизни, ни из-за увлечений и слабостей, со всеми ее отношения станут ровными, одной положенной, неутомленной температуры. Другое дело: величина вкладов каждого известна, а сколько дадено, на столько и будет отпущено. И при отказе пайщика от услуг о доле его не забудут, ни на кого другого она не прольется. Иные размышляют сейчас, как и прежде, о несвободе, об отсутствии выбора, о принуждении и гнете, но они не правы. Вольному воля. Зато она, Любовь Николаевна, от нас не свободна, и потому, чтобы позднее не было повода думать о ее небрежности или легкомыслии, ей хотелось бы получить письменные заверения об отчуждении от нее или о временном отказе от велений.
–?Я признаю Любовь Николаевну рабой и берегиней! – великодушно произнес Шубников. Впрочем, тут же внес оговорку: – Но это не значит, что я стану опираться на вас, Любовь Николаевна, или излучать вам просьбы. Сейчас, как никогда, я рассчитываю на самого себя. Хотя от вас я не отчуждаюсь.
Каштанов сказал растроганно:
–?Я обращусь к вам, Любовь Николаевна, но лишь в крайнем случае… Из уважения… Из симпатии к вам…
–?Спасибо, – сказала Любовь Николаевна. – А вы, Валентин Федорович, как вы? Хотелось бы услышать вас.
–?А что говорить? – сказал дядя Валя, и обреченность была в его голосе. – Проживайте в Москве, если уж так все вышло.
–?Дядя Валя! Дядя Валя! – покачал головой Филимон.
–?Я напишу заверение, – сказал Михаил Никифорович. – Какое там нужно вашей канцелярии? Что я сам по себе и что вы сами по себе, что вы добродетельная и что претензий к вам я не имею. Сейчас или потом?
–?Лучше сейчас, – сказала Любовь Николаевна.
–?Любовь Николаевна, – благонамеренно заговорил Серов, – а нельзя ли обойтись без письменных заверений об отказе? Они не для моей натуры. Нельзя ли устно? Да и не особенно взыщут-то за мои шесть копеек…
–?Я верю вашему слову, – сказала Любовь Николаевна.
–?Примите и от меня, – поспешил я, – устное заявление, сами знаете о чем, на мои-то четыре копейки.
–?Хорошо, – согласилась Любовь Николаевна.
–?А я – шиш! – заявил Филимон. – Для вас – она есть! А для меня – ее нет! Нет! Вы поняли? А вы якобы отказались, устранились и думаете, что освободились от нее! Шиш! Вы всегда будете помнить о том, что она есть и что отказ ваш временный! Вы увязнете в ней! И как это вы смиряетесь с тем, что вас впрягают неизвестно во что!
–?Вы искажаете реальное, Филимон Авдеевич, – задумчиво сказала Любовь Николаевна. – И слишком вы горячитесь.
–?А вы на меня не воздействуйте… Дядя Валя, что же вы-то как утихший лещ на крючке? Вы же, было время, призывали ее уничтожить!
