переворачивается, и внезапно Бренне с криком оказывается под машиной. Они пытаются столкнуть ее, но только сильнее на него наваливаются, он пищит как-то странно и все странней, а потом вовсе замолкает. В отчаянии они говорят в один голос, в конце концов собираются с одной стороны, считают до трех, хватаются за машину изо всех сил, будто раскатывают его по гравию, с грохотом переворачивают машину, и Бренне остается лежать, распластавшись перед ними. «Скорая помощь» уже выехала, Сванхильд проверяет пульс и утверждает, что он жив.
Бригада «скорой помощи» забирает его на носилках, помощник едет вместе с ними. Служебный автомобиль сантехника остается на парковке, стиральную машину тоже никто не трогает, несколько дней она лежит на гравии, приезжает местная газета и пишет о производственной травме в Трепане. Бренне сломал обе ноги и три ребра, в газете — его фотография в больнице с загипсованными ногами, поднятыми кверху, и перевязанной грудью. Фотография Нины тоже есть в газете. По чьему-то поручению приезжает фотограф, снимает стиральную машину и Нину, стоящую рядом, одной ногой на машине — она как раз собиралась завязать шнурок. Агнес тоже попала в кадр, может быть, они чересчур широко улыбаются, но это от волнения, не каждый день их фото публикуют в газете. И кроме того, никто не может не признать, что все в порядке, могло быть намного хуже. В последующие дни они получают кучу звонков и обращений, кто-то бронирует номер, кто-то хочет знать, можно ли отмечать в пансионате юбилеи, свадьбы и поминки. Эдмунд Юхансен, брат Ольги Юхансен, только что упокоившейся с миром в больнице в центре города, заказывает поминки с закусками и сладким в Грепане для тех, кто хочет помянуть покойную после отпевания в ближайшую среду в двенадцать часов в старой каменной церкви.
Похороны
Она бежит по кладбищу. Трава под ногами сминается, газоны здесь непредсказуемо неровные, изгибаются, вздымаются и меняются день ото дня, час от часу, прорастают листья на буке, свежие цветы блестят, а земля вывернута, темная и влажная, и пахнет осенью даже по весне: вот я бегу, живая, а подо мной лежите вы!
День настает слегка облачный, острова парят, а море кажется воздушным. Она стоит за каменным ограждением и смотрит на пришедших, восемнадцать бледных мужчин в сером и женщин с палками и ходунками, рука об руку, с букетами цветов. Они здороваются, помогают друг другу подняться на пять ступенек, и вот, все зашли, Нина берет кремовый благодарственный листок от церковного служащего, на нем — фотография покойной, она держит у лица ребенка, видна только одна его ручка и круглая, гладкая щечка, прижавшаяся к морщинистой, покрытой пятнами коже покойной, взгляд у нее погасший, седые волосы, на лбу — глубокая морщина, напоминающая улыбку. Церковь узкая, холодная, темная, гроб — аккуратненький, маленький, белый, покрытый белыми гвоздиками, тюльпанами и ветреницей из темных лесов, расположенных под горкой от центрального прохода. Одинокая скрипка играет Баха, красиво, мысли воспаряют к зажженным свечам, к камням в кладке, к ярким, светящимся краскам витражей.
— Дорогие близкие покойной. Все, кто знал и любил Ольгу Юхансен. Мы собрались здесь сегодня, чтобы проститься с ушедшей от нас Ольгой Юхансен.
Священник говорит тихо. Старики наклоняются вперед, чтобы расслышать, потом сдаются, откидываются назад и сутулятся.
— Ольга Юхансен почила с миром в больнице нашего города. Давайте помолимся.
Он закрывает глаза, молится, и пока расслышавшие его слова складывают руки и собираются открыть рот, священник заканчивает молитву, и органист начинает играть псалом «Жизнь — это любовь», который прихожане должны петь вместе. Шуршат кремовые листки, полученные при входе, прихожане достают очки и натягивают их на нос. Губы шевелятся, но голоса не слышны, она различает собственный голос, он дрожит и надламывается высоко, словно она вот-вот заплачет, остается только скрипач, он касается четвертым пальцем самой темной струны, и звук отражает небо и распахивает двери, но все слишком быстро заканчивается, глухой голос священника возвращает их на землю и сужает жизнь Ольги Юхансен до сухой прозаической черты.
— Мы собрались здесь сегодня, чтобы проститься с дорогой всем нам Ольгой Юхансен. Она выросла здесь и работала все эти годы секретарем в почтовом банке и приняла Йоргена Хаттемакера в качестве своего царя Соломона.
Все, что было уникального, особенного и драматического в жизни Ольги, исчезло, потому что сейчас ее превозносит скрипучий голос священника, опустошающий не только жизнь Ольги, но и витражи, и старую кладку, языки пламени, все, в чем есть хоть капля поэзии, он высосал так, что остались только малоинтересные, тривиальные детали.
— Потом она купила красный дом у поворота, — монотонно продолжает он и быстро с неподвижным лицом упоминает общество сестер милосердия и хор, указанные в его шпаргалке. Бедняга наверняка уже отчитал три заупокойных службы за эту неделю, это непросто, понятно, и очень по-человечески, он такой человеческий, едва ли можно поверить, что его связь с Богом теснее, чем у остальных.
Была ли у Ольги Юхансен библиотека, думает Нина. И как она выглядела?
Речь священника об Ольге закончена, теперь он читает из книги и подает знак, что надо встать. Снова подходит к ближайшим родственникам, кивает им печально, шесть мужчин в черном идут к гробу, легко поднимают его и выносят. Все следуют за ними, будто в каком-то слишком замедленном фильме, а снаружи — свежий воздух, широко открывающийся вид и возможность думать.
Ей надо ехать домой и готовиться, но что-то ее притягивает, раскачивающийся на солнце гроб, сутулая, спотыкающаяся, одетая в темное процессия между надгробий и крестов, следующая к яме в земле, которую она видела, пробегая мимо. Завершающие процессию еще не успели дойти до могилы со своими палками и ходунками, а гроб уже опустили, священник кинул землю с лопаты. Из земли мы вышли. Землей и обернемся. Те, кто успел дойти, наклоняются посмотреть. Земля стучит по крышке. Из земли мы вновь восстанем. Если кто-нибудь толкнет их в спину, они упадут, такие они слабые. Солнце светит сквозь листья березы и создает дрожащий кружевной узор вдалеке на газоне. Священник проходит мимо подошедших под конец церемонии и торопливо скрывается в боковой двери церкви, одеяние его подлетает, и видны брюки, белые носки и ботинки.
Внизу, у могилы, они медленно поворачиваются, скелет уже начал в них разрушаться и превращаться в пыль, опускающуюся в ступни и утяжеляющую походку. Нина взмахивает руками и бежит сквозь струящийся из живой изгороди аромат черемухи, оборачивается и смотрит на них, а они становятся все меньше и меньше. Как она рада, что жива, и как отчетливо она это понимает! Взмахните руками, люди, возможно, существует только этот миг и, может быть, еще следующий. А больше ничего, единственное, что существует в мире наверняка, — это сейчас!
Она быстро подбегает к церковной стене и натыкается на фотографа из местной газеты, она чуть ли не сталкивается с ним. Тушуется, улыбается, машет, а потом чувствует легкое раздражение, которое она не в состоянии описать. Потом вспоминает свою фотографию с ногой на старой стиральной машине, а потом опять все быстро забывает.
Стол украшен ветками бузины и белыми салфетками с черной траурной рамкой. Ада и Агнес одеты в черные юбки и черные туфли, в волосы вплетены черные ленты в честь покойной.
Бутерброды с креветками возвышаются на кухне розовыми пирамидами с домашним майонезом и укропом из огорода, торчащим зелеными перьями на верхушке. Бутерброды с лососем, желтком и зеленым луком, белое вино открыто, только одно нажатие кнопки — и заработает кофеварка.
В машинах приезжают по четверо, самые здоровые везут самых немощных, помогают друг другу выйти. Столы составлены вместе в один длинный стол на двадцать человек, торец обращен к открытой
