примечательных деяний предшественников, они говорят, что взбредет на ум, особенно же, что звучит неприличностью и бесстыдством. Пляска их состоит в бесстыдных жестикуляциях и движениях тела. Неудивительно, если это составляет источник разных непристойностей и преступлений” (Таннер; 1605).
“Большею частью их разговоры направлены в ту сторону, куда устремляют их природа и низменный образ жизни: говорят они о разврате, о гнусных пороках, о неприличностях и безнравственных поступках, частью ими самими, частью другими совершенных. Они рассказывают разные постыдные басни, и кто при этом в состоянии отмочить самые грубые похабности и неприличности, притом с самой легкомысленною мимикою, тот считается лучшим и приятнейшим собеседником” (Олеарий; 1647). “Скромность, украшение всех возрастов, до того мало свойственна русским, что они, вернее, ее совершенно не знают. Вежливого и изящного обращения у них нет совсем: они не считают даже неприличным говорить грубо, икать, рыгать и совершать еще кое-что иное, более гнусное, во время торжественных собраний. А если случайно иностранцы станут смеяться над ними за это, то стыд не вызывает у них никакой краски честной и строгой благопристойности” (Рейтенфельдс; 1680).
“Что касается ума, русские, правда, отличаются смышленостью и хитростью, но пользуются они умом своим не для того, чтобы стремиться к добродетели и похвальной жизни, но чтобы искать выгод и пользы и угождать страстям своим. ” (Олеарий; 1647). “Кроме того, они хитры и изворотливы, упрямы, своевольны, враждебны, недружелюбны, порочны, чтобы не сказать бесстыдны, склонны ко всяким мерзостям. Они предпочитают использовать насилие, а не разум. Поверь мне, они отказались ото всех добродетелей”. “Вот оно вероломство и коварство этих дерзких людей, то есть русских! Кто, говорю я, из всех смертных мог бы подумать, что они поступают подобным образом с друзьями и теми, с кем только что заключили союз? У кого, наконец, не возникнет чувства враждебности от их отношения и обхождения, так как никто не может избежать опасности, находясь среди них, и всякий меж ними живущий страдает от окружающей его злобы? Конечно, если только человек в здравом уме, он скорее будет переносить какие угодно трудности, чем подвергнет себя столь большой опасности” (Ульфельд; 1608).
“И поскольку я ознакомился с нравами и природой московитов, это нация коварная: они могут представиться столь покорными и почтительными, что можно полагать это идущим от чистого сердца, но когда они так поступают, то они несомненно замышляют обман” (Айрман; 1670).
“Что касается до верности слову, то русские большей частью считают его почти ни по чем, как скоро могут что-нибудь выиграть обманом и нарушить данное обещание. Поистине можно сказать (как вполне известно тем, которые имели с ними более дела по торговле), что от большого до малого (за исключением весьма немногих, которых очень трудно отыскать) всякий русский не верит ничему, что говорит другой, но зато и сам не скажет ничего такого, на что бы можно было положиться. Эти свойства делают их презренными в глазах всех их соседей, особенно татар, которые считают себя гораздо честнее и справедливее русских” (Флетчер; 1591).
“У них в большом ходу рабская уловка, и они умеют быстро, как никто другой, облекаться в лисью шкуру, когда львиная кожа оказывается не достигающей цели, придумывать обманы, обойти ласками, в торжественную присягу поместить нечто свое, лживое, и скрывать многое, то под личиною ненависти, то под личиною любви. Жители же города Москвы считаются еще более хитрыми, чем остальные. Засим они подозрительны, пропитаны, так сказать, подозрением, ибо, будучи вероломными по отношению к другим, и сами не могут верить кому бы то ни было. К лести они столь склонны, что у них вошло в постоянный обычай придавать лицу приятное выражение, простираться всем телом по земле, покрывать руку бесчисленными поцелуями и подкреплять льстивые ложные речи клятвою. Для друзей они делают многое даром, но всегда с каким-либо расчетом для себя” (Рейтенфельдс; 1680).
“Иван Васильевич, отец теперешнего царя, часто гордился, что предки его не русские, как бы гнушаясь своим происхождением от русской крови. Это видно из слов его, сказанных одному англичанину, именно, его золотых дел мастеру. Отдавая слитки, для приготовления посуды, царь велел ему хорошенько смотреть за весом. «Русские мои все воры», — сказал он” (Флетчер; 1591). “Они являются народом в высшей степени вероломным: не смотря на то, что не имеют недостатка в дарованиях, тем не менее, они не считают за бесчестье служить нечестно (Карлейль; 1665).
“Чтобы проявить свое лукавство, обманы и надругательство по отношению к ближним, на которых они злы или которых ненавидят, они, между прочим, поступают таким образом: так как кража у них считается пороком серьезно караемым, то они стараются того или иного обвинить в ней. Они идут и занимают деньги у своих знакомых, оставляя взамен одежду, утварь или другие предметы. При этом они иногда тайно подкидывают что-либо в дом или суют в сапоги, в которых они обыкновенно носят свои письма, ножи, деньги и другие мелкие вещи, — а затем обвиняют и доносят, будто эти вещи тайно украдены. Как только вещи найдены и узнаны, обвиняемый должен быть привлечен к ответственности. Вероломство и лживость у них столь велики, что опасность от этих свойств угрожает не только чужим людям и соседям, но и брату от брата или одному супругу от другого. Этому известны примеры” (Олеарий; 1647).
“Заботе о правильном воспитании детей, полезном в высшей степени, как для всего государства, так и для частных лиц, мосхи отводят последнее место, так что дети подрастают у них на полной свободе и распущенности. Обращаясь постоянно между пьяными, они становятся лентяями, неотесанными, приобретают чудовищные привычки, никогда почти ничего честного не делая и не помышляя даже о лучшем образе жизни” (Рейтенфельдс; 1680).
“Подобно тому, как русские по природе жестокосерды и как бы рождены для рабства, их и приходится держать постоянно под жестоким и суровым ярмом и принуждением и постоянно понуждать к работе, прибегая к побоям и бичам. Никакого недовольства они при этом не выказывают, так как положение их требует подобного с ними обхождения и они к нему привыкли” (Олеарий; 1647). “Видя грубые и жестокие
