свифтовской сатиры, здесь надо дать описание какого-нибудь грандиозного телескопа — такого большого, что он представил бы опасность для существования летающего острова. Ничуть не бывало. Телескоп, по словам Свифта, даже меньше наших. Очевидно, в нем использовано принципиально новое устройство[96]
Эту тягу Свифта к принципиально новому поддерживали открытия Лейбница и Ньютона — людей, которых он презирал, ненавидел, высмеивал и которым против своей воли, как человек того же времени и той же меры гениальности, из разу в раз подчинялся. «Логическая машина» Лейбница была одним из тех гениальных «переходов предела привычного», которые составляли норму мышления для самого Свифта. Дифференциальное и интегральное исчисление, открытое Лейбницем и Ньютоном, было другим таким «переходом», ибо веку было свойственно логическое мышление по Аристотелю, а математический анализ нес в себе нечто иное. По словам Энгельса, с численным анализом в математику пришла диалектика. Ленин говорил, что поразительное сходство дифференциальных уравнений, описывающих разные явления, лишний раз свидетельствует о единстве природы.
Теперь с большим основанием можно повторить, применительно к Свифту, сказанное о Рабле и Вольтере. У них общая цель — политическая, социальная и философская сатира или, как говорилось, философская сатира, вбирающая в себя и политическое и социальное. Характерно и то, что философия все больше опирается у них — от Рабле к Свифту и от Свифта к Вольтеру — на научное знание. Их фантастика основана на научных представлениях века, столкновении мнений, философском осмыслении и оценке достигнутого.
Фантастика подводит итоги таким образом, что достигнутое становится только отправным пунктом для дальнейшего, часто парадоксального развития.
Фантазия, как известно, абсолютно чужда животным. Она возникает лишь на уровне второй сигнальной системы. Иными словами, она является чем-то столь же собственно человеческим, что и смех. Поэтому она служит одним из важнейших антропологических оснований для тех возможностей социального развития, которыми обладает человек.
Разные психологи по-разному определяют собственно социальную сторону психики. Дюркгейм видит ее в принуждении, Тард — в подражании, некоторые — в том и другом. Советский психолог Б. Ф. Поршнев усматривает ее в актах непокорности, неповиновения. «Они, — пишет Б. Ф. Поршнев в упомянутой книге, — та психическая пружина, с помощью которой реализуются в жизни объективные экономические законы поступательного развития человеческого общества»[97]. А это неповиновение, в свою очередь, связано с фантазией: с отрицанием тех сторон сознания («стереотипов мышления»), которые привязывают человека к сегодняшнему дню, кладут предел ищущей мысли.
Потребность фантастики в переконструировании, разрушении и пересоздании, в поисках иной, непривычной точки зрения и всяких других пространственных перемещений и перемен обусловлена этими психологическими предпосылками. Во всем этом — неповиновение застывшему, окончательному, всегдашнему. Фантастика тем самым дает человеческому сознанию возможность обратиться к грядущему.
Однако авторы описанных в этой книге произведений не обращались еще к будущему. У Рабле можно с уверенностью назвать разве лишь описание конопли, которое заканчивается обещанием того, что дети Пантагрюэля при помощи «какой-либо другой травы» попадут на светила небесные. У Свифта — замечание о том, что развитие науки опровергнет когда-нибудь Гассенди, Декарта и Ньютона, как опровергло уже во многом Аристотеля. В основном же и Рабле, и Свифт, и Вольтер оперируют с пространством, а не со временем. Все перемены пространственные — перемещения, изменения пропорций и отношений, совмещение разнородных предметов, разрыв привычных связей между предметами однородными и т. п. Даже утопии того времени изображают не столько общество будущего, сколько современное читателю, но географически отдаленное и по-иному построенное общество. Утопия — это наглядный пример того, «как надо», а не результат развития сходного общества. Ее отдаляет от читателя расстояние, а не время.
Связь с наукой помогла, впрочем, фантастике двинуться дальше.
В последнее время, главным образом благодаря работам П. К. Анохина [98] удалось установить, что у человека есть своеобразный «инстинкт предвидения»[99].
Смысл теории П. К. Анохина (об экспериментальной стороне дела в данном случае говорить незачем) вкратце сводится к следующему.
Согласно положениям кибернетики, всякая система стремится к полезному эффекту. Но он достигается не всегда. Это непостоянство полезного эффекта вызвало явление обратной связи[100]. Организм не отдает ни одного приказа без одновременной организации аппарата проверки. Однако для того, чтобы проверить эффект, надо заранее его предвидеть. Аппарат проверки невозможен без аппарата предсказания. Обычно эта функция предсказания мгновенна и минует сознание, но в особо затруднительных случаях она осознается. Неосознанно-биологическая функция переходит в фукцию сознания.
Впрочем, инстинкт предвидения должен был выявиться и закрепиться в сознании в процессе общественной практики. Он, как говорилось, переходит в сознание в особо затруднительных случаях, а затруднительность ситуаций, в которые общественная практика ставила человечество и отдельного человека, оспаривать не приходится.
Из всех форм духовной деятельности этот закрепившийся «инстинкт предвидения» оказался связанным прежде всего с наукой — ведь именно наука определяет общественный «полезный эффект» тех или иных наших действий, связанных с преобразованием природы или нашим стремлением приспособиться к ней. Способность к предвидению у нее может быть разная, она зависит от времени. В каких-то случаях она невелика и касается лишь ближайших целей исследования. Мы тогда (может быть, не вполне справедливо) называем науку «подытоживающей» — в отличие от «опережающей». Но пока инстинкт предвидения не перешел в сознание, никакое научное исследование невозможно.
Наука сначала поколебала устоявшиеся представления, нарушила равновесие в существующем мире и уже тем породила фантастику. Но, оказавшись связана с наукой, фантастика должна была позаимствовать от нее все, что могла.
Фантастика овладела подвижным миром. Потом этот мир стал миром движущимся.
Потом движение в пространстве стало движением во времени.
Глава IV. Хроноклазм
Фантастика издавна связана с путешествием. Она началась, когда география сама была подобна фантастике. Эсхиловский Прометей, объясняя Ио, куда она попадает во время своих скитаний, называл ей Скифию, Кавказ и Боспор, переплыв который она покинет Европу. Но на этом ее путешествие не кончится. Двигаясь дальше на восток, она достигнет Горгоновых полей Кисфены, где
