здесь заметно. Даже очень заметно. И не как раньше, не редкими волосинками, а вьющаяся поросль по всей груди и животу.
Снял футболку совсем, смазав с лица мыльную пену. На плечах тоже появилась растительность. Жесткие короткие завитушки, как тысячи скрюченных пальцев.
Холодный душ беспокойства превратился в душ горячий, будто кто-то переключил вентиль. Или это его бросило из холодного пота в горячий…
Посмотрел на ноги. Та же картина.
Он совсем вытер с лица мыло, бросил футболку в угол и сел на край ванны. Думать не мог. Мысли спутались, как эти волосы на груди.
Звонок во входную дверь ударил короткой дрожью во все тело. Дочь открыла. Пришла жена. Со стуком поставила у двери тяжелую, слышно, сумку.
— Встал?
— Еле подняла.
Единомышленники.
Только жена, в отличие от дочери, еще может что-то понять. Соображает. И не слишком злится.
Заглянула в ванную. Круглым взглядом осмотрела его с ног до головы, долго и пристально — в глаза.
Дочери, обернувшись:
— Иди во двор. Погуляй. Там девочки тебя спрашивали.
— Ура!
Уже через секунду хлопает дверь за дочерью. Выгоняют гулять. Пусть ненадолго, но тем не менее — это как праздник. Это всегда лучше, чем сидеть за учебниками или за книгами, или за виолончелью, которую не любишь, но на которой заставляют играть.
— Ну, что?
— Сама видишь…
Она зашла. Потрогала пальцами — брезгливо и со страхом — эти волосы на груди и на плечах. Пальцем же провела по подбородку, отдернула резко руку — укололась.
— Но ведь такого же не бывает…
— Не бывает, — утвердительно и уверенно, совсем трезво ответил он.
— Побрейся.
— Бесполезно.
— Не ходить же так…
— Подровняю. Буду бороду отпускать.
Она покачала головой, то ли осуждая, то ли соглашаясь, что другого выхода нет.
— Может, все-таки к врачу сходишь?
— Сначала скажи, к какому. К терапевту, к хирургу? К психиатру? — на последнем слове он повысил голос.
— Не бросайся в истерику. Это не омут. К косметологу сходи.
Он болезненно ухмыльнулся.
— Косметолог, как и любой другой врач, занимается тем, что известно. А неизвестными и непонятными вещами занимается только психиатр, который лечит не болезнь, а больного. А я здоров.
— Сходи к матери. Она же все-таки врач.
— Педиатр… Я вышел уже из детского возраста.
— Ну, может, посоветует, к кому обратиться.
— Ладно, заедем сегодня.
Она еще раз покачала головой, а он снова намылил щеки и под взглядом жены, мучаясь от дрожи в руках, подровнял щетину, оформил ее под вид бороды. Внешность сразу стала чуть более аккуратной.
Потом в комнате одевался и смотрел в окно. За стеклом коряво раскинул ветви остролистый клен. Почему-то вдруг он представил себя на этом дереве, представил, как держится одной рукой за толстую ветку и всем телом раскачивается, раскачивается…
Позвали дочь. Завтракали молча. Напряжение и пришедшее вслед за ним раздражение витали в воздухе. Даже дочь была серьезной, словно чувствовала что-то недоброе. Только после завтрака она спросила:
— Папа, почему не побрился?
Спросила строго, как разговаривала с ним утром, когда он не мог подняться с постели.
— Бороду буду отращивать.
— Как у деда?
— Как у деда.
Она видела деда только на фотографии. Да и он сам помнил отца по этим же лишь фотографиям. Мать мало о нем рассказывала. Отец глупо погиб, когда сыну не было еще и года. Полез на дерево прибивать скворечник и сорвался.
Жена собрала в дорогу сумку, поставила перед дверью. Он с неприязнью подумал об этой сумке и поморщился. Даже мысль о том, что придется вынести из подъезда такую тяжесть, бо?льшую, чем могли осилить сейчас его уставшие мышцы, была для него неприятна.
Жена засунула в карман куртки права. Вести машину он был не в состоянии, а когда за руль садилась она, не любил, поэтому поморщился еще раз.
— Надо что-то с воротами в гараже делать. Еле замок открыла. Давила-давила на створку, никак не поддается.
Он молча кивнул.
В выходной день машин на улицах было мало. Жена за рулем успокоилась будто бы или делала вид, что успокоилась, но правила, по крайней мере, ровно.
Его стало клонить в сон. И так он дремал, то пробуждаясь, то засыпая снова, беспокойно, тревожно до тех пор, пока не пришлось уже за городом свернуть на тряский проселок.
Они ехали в недалекую деревню, наполовину покинутую жителями, где неделю назад купили под дачу дом. Купили по совершенной дешевке, уговорив бабку, которая дом продавала, что почти облагодетельствовали ее, заплатив пятьсот рублей. Потом он прикинул, что дом должен стоить не меньше тысячи. Надо лишь немножко его подремонтировать, привести в товарный вид.
Только стоит ли заниматься ремонтом? Вот подправить баньку, да, она натуральная, с запахом, присущим всем деревенским натуральным банькам, — не чета городскому суррогату, называй его хоть сауной, хоть люксом. А дом…
Теперь, став начальником управления, строительного управления, он более-менее приобрел самостоятельность и власть и уж найдет возможность построить здесь себе удобный современный коттедж в пару этажей, с большим камином в зале, с паровым отоплением в других комнатах. Будет дачка всем на заглядение.
Приехали. Жена не смогла отомкнуть тяжелый дверной замок. Пришлось ему. В доме колом стоял устойчивый тяжелый запах нежилья и мышиного помета. И сразу вернулось скверное настроение, развеявшееся было при приятных мыслях о том, как будет выглядеть будущий коттедж.
Он сразу открыл все окна.
У окна, выходящего в огород, — панцирная кровать, оставленная старухой за ненадобностью и еще не выброшенная. Без матраца. Он достал из сумки одеяло, бросил на сетку и улегся. В теле живым посторонним организмом паразитировала одна лишь усталость, вытеснив из него все остальное. Усталость и моральная, и физическая.
Жена занялась уборкой, а он думал заснуть, лежал, перебирая пальцами непривычные волосы на груди.
— Пап, посмотри, что я нашла.
Дочь притащила ему деревяшку. Он — точно — не видел такой, никогда не видел, но откуда-то знал, что это веретено.
— А-а… Веретено… — сказал он и выбросил деревяшку через окно в огород.
— А зачем оно?
