теории «прибавочной стоимости», «отчуждённого труда». Они выдумали такое, что Марксу не приснилось бы. Буржуй мне так сказал: «Какой я угнетатель? Я даю рабочие места людям. В наше трудное время. Когда другие голодают. А сколько я плачу — есть предмет трудового соглашения сторон. Я предельно честен, иначе у меня не будет хорошего бизнеса. Не хочешь работать, не работай». Буржуй не сказал, почему именно он командует другими, но это ясно: потому что он самый прыткий.
Имеется иной взгляд на этот вопрос; моя соседка по подъезду Нина Григорьевна сказала: «Я свой ваучер выкинула — мы торговцами сроду не были. Я всю жизнь работала переплётчиком». Старушка морщится, когда ей советуют проявить инициативу. Она ходит на работу, готовит обед, нянчит внуков — ей кажется, что она делает достаточно. Вдруг велели приспособить жизнь под законы спекуляций — но она не хочет учиться. Она считает, что исполняет долг перед обществом честно. «Я живу и работаю, и когда мне перестают платить, я спрашиваю — что я сделала неправильно? Или когда продукты дорожают. Или когда вода дорожает и свет. Долг у государства растёт? Но я ничего не брала в долг. И мои дети не брали. Куда же этот долг ушёл?»
Старушка полагает, что ей достаточно честно работать, и когда дорожает хлеб, старушка в растерянности. Не может постичь, что идёт процесс большой реакции — кипит варево в колбах алхимиков, выкачивающих золото из мира. Её переплётная лавочка растёрта в порошок, брошена в реторту вместе с тысячами других; алхимики её не пощадят.
Парадоксально, но факт: общего интереса в обществе нет, а общая повинность есть. Теперь старушка отвечает не перед обществом, а перед лидерами этого общества. А они не люди. Алхимия пускает в переработку всё живое, чтобы получить мёртвый метал и символические бумажки. Кащей обращал людей в камни, Мидас превращал в золото всё, к чему прикоснётся. Алхимики крошат в колбы мир, кипятят — и выходит продукт, который они называют «богатство» и «цивилизация». Историю переписали как понятнее — если в прошлом случались нападения на собственность, то вандалов они осудили. Их вкусы изменили мир. Они построили дворцы в стиле туркменского партийного санатория с добавлением античного декора — во всех странах архитекторы лепят эту гадость. Искусство сформировали себе под стать — остроумное, с люрексом. Романы для них пишут недлинные, чтоб прочесть в джакузи. Алхимики встречаются на вернисажах, брифингах, саммитах, дефиле и в ресторанах — и смеются. Они похожи на людей. Сразу не скажешь, чего не хватает для сходства с человеком. Не хватает — стыда.
— Думаете, я всегда был богатым? Жил на зарплату учёного! А как жить на зарплату учёного? — он историю накоплений стал объяснять: — Антрекот за тридцать семь копеек — помните, были такие?
— Мы микояновские котлеты ели, по пять копеек штука. Вкусные.
— Антрекоты жена покупала, чтобы я мог заниматься наукой! Денег при советской власти не было! Когда я покупал люстру, пришлось кредит брать в кассе взаимопомощи!
— Неужели нужен кредит, чтобы купить светильник?
— Как? Как я мог купить хрустальную люстру за пятьсот рублей без кредита?
— А зачем так дорого? Мои родители за восемь рублей плафон купили — сорок лет висел.
— Ну, знаете, мне требовалась люстра. Надо себя уважать.
Так вот он какой был при развитом социализме, пролаза с жигулями и люстрой, он быт обустраивал. Так кащеи и начинали.
Над нами, на 3-ем Михалковском проезде, дом 8, жил один такой прыткий инженер — он вечно обустраивал быт в своей квартирке: то люстру хрустальную притащит, то паркет из красного дерева положит, то антикварное кресло купит. А под нашим окном — мы на первом этаже жили — красовались его жигули. Папа называл этого человека «гнездун».
Помню, мы гуляли возле дома, а гнездун выкликал свою эрдельтерьериху: «Эрли! Эрли!»
— Вы назвали собаку — Стерлядь? — спросил папа без всякой иронии.
Папа решил, что гнездун и здесь хочет как покрасивее. Вот эти гнездуны и стали потом кащеями — но они всегда были особенными.
Диалог Скотта-Фицжеральда и Хемингуэя известен:
— Богатые не похожи на нас с вами, — сказал Фицджеральд.
— Верно, у них денег больше.
Оба неправы. Не в том дело, что богатые не похожи на нас, проблема в другом — в том, что богатые на нас похожи. Гнездуны и кащеи с виду почти как люди. Они тоже смеются, тоже плачут, часто и подолгу едят, если их ранить, из них течёт кровь, если холодно — они мёрзнут. Они даже своё гнездо вьют из каких-то соображений, близких к человеческим. Иногда их принимают за людей, но это не люди.
После цитаты из Шейлока, читатель, думающий что корень бед в евреях, решит, что и я про то же: мол, началось с дантистов, вьющих гнездо, а потом пошли банкиры. Это, действительно, удобная форма рассуждения. Однажды писатель Булгаков уже описал, как злобный Швондер рушит русский мир, подговаривает Шарикова на разбой, — а вот благородные русские жильцы дома на Обуховом (они описаны сочувственно: буржуй Саблин, сахарозаводчик Полозов) страдают от еврейского самоуправства. Соблазнительно сказать, что швондеры нынче не в красных комиссарах, а в финансистах — вот так за сто лет поменялось.
Евреи — первые в разорении капиталистического мира, и первые в его построении; это непонятно, но думать так приятно. Однако крепостное право в России придумали не евреи. Здесь давно так.
«Всё поделить?» — возмущается благостный профессор Преображенский. Профессору, обличителю разрухи, и в голову не приходит, что буржуй Саблин и сахарозаводчик Полозов свои капиталы нажили не вполне нравственным путем. Почему Саблин стал богат, а «певуны в котельной» бедны — это остаётся за кадром. А между тем, именно это и интересно. Условия труда на заводах Саблина и Полозова были таковы, что мужики ополоумели — Швондер здесь не при чём. Никакого мягкого эволюционного процесса, разрушенного злобной теорией Маркса не было — была мировая война. И эту мировую войну затеяли не швондеры и шариковы, а саблины и полозовы.
Гражданская резня возникла не вдруг, а потому что человеческая жизнь обесценилась, жизнь уценили как рубль.
В процессе обесценивания человеческой жизни (а такое случается регулярно в истории) важно установить, что именно приобретает ценность, когда жизнь человека ценность теряет. И здесь надо сказать, что ни комиссары, ни дантисты не выиграли. Красные комиссары были расстреляны, а суетливый средний класс был разорён — хотя создатели демократии клялись, что демократии нужен средний класс и красные комиссары. И те и другие были накрошены в котёл большой алхимии, у которой нет нации.
Кащей — не еврей и не русский. Из предприимчивого мещанина вылупился кащей — но для того, чтобы стать кащеем, он должен был убить в себе всё человеческое, и мещанство в том числе. Окаменевший мир потерял национальные особенности, вместо культуры возник усреднённый продукт — абстрактная цивилизация. Появились страты и формы деятельности, именующие себя прежними названиями: интеллигенция, искусство и т. п., это функции нового мира. Авангард не принадлежит культуре страны, это форма салонного протеста, отменяющего революцию; интеллигенция — давно не адвокатура народа, но обслуга олигарха.
Даже в сказках объясняют, что Кащей — не человек, хотя человеческое ему не чуждо. Ему мало золота, он хочет женщин, поклонения и признания. Но люди для него — материал.
Когда я расспрашивал о данном лондонском кащее российских либеральных журналистов и правозащитников, ругать его не хотели, а хвалить боялись. Они все были в долгу у Кащея. Большинству из опрошенных он платил деньги — как же теперь его ругать. Они на его виллах шампанское пили, гуляли по клеточкам его шахматной доски. Время от времени кащей жертвует одной из своих шахматных фигурок. А фигуркам он сам представляется значительной фигурой.
— Трагическая фигура! — сказала про кащея одна правозащитница.
А кащей сказал про эту правозащитницу так:
— Я ей квартиру купил. Надо было.
— Скажите, он людей убивал? — спросил я у этой правозащитницы.
— Нет, он не убивал. Вот, может быть, Бадри… — это я от нескольких слышал.
Почему-то теперь правозащитники списывают мокруху на Бадри, партнёра преобразователя страны. Так следователи норовят все нераскрытые убийства повесить на покойного вора — ему-то уже всё равно.
