пальцев вырастут перепонки», обычно говорила Бритт и хохотала во все горло.
Сначала я верил ее словам. Маленькие дети такие доверчивые. Однажды она крепко схватила меня за руку и потащила по мосткам к воде. Там она заставила меня прыгнуть, а сама кричала, чтобы я плыл к берегу, используя свои перепонки. Потом она спрыгнула с мостков на берег, стояла там и смеялась, пока я барахтался и кричал, что сейчас утону. Позже я понял, что Бритт ничего не смыслит в воспитании детей.
Наверное из-за того случая я так никогда и не научился плавать. У меня появилась своеобразная водобоязнь. Я стоял на мелкоте как столб. Ко мне можно было пришвартовать лодку.
Позже я увлекся рыбалкой. Нашел место, где крохотная речушка с коричневой болотной водой впадала в озеро. В устье этой речки я ловил темно-зеленых, почти черных окуней.
Бритт всегда удивлялась, откуда я их беру. «Это очень далеко. За Норденом. На самом дальнем мысе», — объяснял я. Для меня это было где-то почти на краю света. Ничего дальше я не мог себе представить. Не знаю, бывала ли она когда-нибудь там.
По вечерам я лежал в постели и слушал, как надвигается гроза, а Бритт потягивала игристое вино и смеялась свои противным смехом, похожим на крик чайки.
Я думал: «Вот начинается гроза». Но молний долго не было. Лишь грохотало и грохотало.
Никогда не думал, что смех может звучать неприятно. Что он может портить настроение. Говорят, что глаза — зеркало души. Возможно, и смех тоже. Но я понял это не раньше, чем мы с Бритт Бёрьессон свели счеты.
Утром небо чистое, словно вымытое. Оно сияет бело-голубыми красками. Я проспал долго, слишком долго, но винил во всем ночное ненастье.
Я ставлю на плиту кастрюлю с водой, выхожу и мочусь на цветы иван-чая, а после бреду к автофургону.
Похоже, Сив и Рут тоже провели беспокойную ночь. Я подманиваю их, и они нехотя, покачиваясь, идут ко мне, останавливаются у задней двери, но не соскакивают вниз, пока я не бросаю им две горсти зерна.
Я не нахожу ни единого яйца. Ясно, что куры не в настроении после такой ночи.
Вернувшись в дом, снимаю с плиты кастрюльку и бросаю в нее чайный пакетик. Отрезаю два куска батона и намазываю их икрой. Наливаю чай в чашку и замечаю, что вода ледяная. Ничего не понимаю. Брызгаю несколько капель на конфорку электроплиты. Она тоже холодная. Щелкаю выключателем лампы — не горит. Электричество отключили. Интересно, у нас вылетели пробки или причина в щитке на другой стороне бухты?
«
Около полудня погода налаживается, и, когда я сижу на мостках, сквозь тучи внезапно пробивается солнце. Я снимаю свитер и позволяю своему бледному телу погреться.
Мне нравится здесь сидеть. Мостки построены на крупных угловатых каменных глыбах и мощных сваях, вбитых в дно. Сверху прибиты широкие половые доски, черные от смолы и белые от помета чаек. Здесь мог бы пришвартоваться даже теплоход, курсирующий по каналам. Бывало, папа шутил по этому поводу: «Однажды утром к нам причалит „Диана“[4] или „Йуно“». Но кроме одиноких лодок дачников, ищущих причал в неожиданное ненастье, здесь не встретишь суденышка крупнее, чем черная шлюпка Бритт.
Прищурившись, я смотрю на озеро и быстро делаю набросок. Мягкими карандашными линиями обозначаю бухту, глубоко врезающуюся в сушу и окруженную двумя длинными зелеными рукавами. На одном из них сижу я. Это мой полуостров. Здесь лишь древний лес, прогалины и болото. И здесь стоит наша избушка.
Другой полуостров — напротив — более открытый и светлый. Там расположен хутор Норден, и пшеничные поля, словно светло-желтые одеяла для пикника, виднеются между извилистыми грунтовыми дорогами.
Я перевожу взгляд на озеро и пытаюсь разглядеть контуры небольших островков, словно ставших на якорь кораблей. Ближайший островок по форме напоминает кита. Это Юнгфрун. Он совершенно гол — лишь камни, скалы и гора; там гнездятся тысячи чаек.
Другой островок похож на каравай. Это Фьюк. Конечно же, есть еще множество других островков, но их отсюда не видно. Своими концами они наползают друг на друга. В народе говорят, что никогда не знаешь, где в следующий раз окажется этот Фьюк. Иногда он, словно мираж, маячит на горизонте, поднимаясь на несколько метров над водой.
Я видел эти островки, когда был маленьким. Я мечтал о них. Представлял, что отправляюсь туда и исследую их. Но моя нога так ни разу и не ступила на их берега. Мореходы из нас с отцом никудышные.
Я рассматриваю свои грубые эскизы, но не чувствую удовлетворения. Много раз я пробовал рисовать острова. Но они словно избегают меня. В них есть что-то неуловимое, что-то невыразимое словами. Это невозможно нарисовать.
Это состояние всегда манило меня, я пытался уловить невидимое и перенести на бумагу. Настроение, чувства и все такое. Иногда художники упоминают особое освещение, за которым они охотятся. А я охочусь за тем, что невидимо. Хочу научиться рисовать то, что нельзя высказать словами. Я рассказал об этом Гунилле Фаландер на лекции по изобразительному искусству. «Молодец, Адам. Нужно стремиться к звездам», — похвалила меня она.
В пристройке я нахожу рыбацкую сеть. Тот, кто пользовался ей последним, должно быть, очень спешил — сеть лежит в большом пластиковом тазу, брошенная кое-как, словно ее только что вытащили из воды. Вся спутанная, нечищеная и непочиненная. Если не знаешь, что это рыбацкая сеть, никогда не догадаешься.
Я с сомнением смотрю на нее, но все же беру таз и выношу его во двор. Ставлю около веранды и после долгих поисков нахожу свободный конец и приступаю к утомительной работе.
Прикрепляю конец сети на гвоздь в веранде и растягиваю ее к площадке для сушки белья перед одичавшими кустами вишни. Там я разворачиваюсь и иду назад к дому. Сеть находится в плачевном состоянии. Длинные ряды ячеек похожи на перекрученные веревки. А те участки, которые мне удается распутать и развернуть, такие дырявые, что я не могу удержаться от смеха. Но я уверен, что смогу их починить. На это потребуется уйма времени. Однако стоит попробовать. Все получится, если действительно этого хочешь.
Вечером на меня нападает зверский голод, и я вспоминаю, что не ел с самого утра. В доме горит лампа, значит электричество снова дали. Я иду в просторную кладовую и взглядом изучаю ряды консервных банок. Выбираю одну из них, с белой фасолью. Ставлю на конфорку старую сковородку с высоким бортиком, нарезаю маленькими кубиками пол-упаковки бекона. Открываю консервным ножом жестяную банку. Когда кусочки бекона уже достаточно поджарились, добавляю фасоль и оставляю булькать на плите на несколько минут.
Я ем прямо со сковородки, сидя на мостках. Солнце клонится к западу и находится почти между Юнгфруном и Фьюком. Холодает, я натягиваю свитер.
Поев, я ложусь на живот, окунаю тарелку в чистую холодную воду и одной рукой мою ее. Стайка окуней испуганно прыскает в разные стороны.
— Не бойтесь, — шепчу я. — Это всего лишь я, Адам.
Через некоторое время окуни возвращаются и принимаются подъедать остатки моего ужина. Я все лежу и наблюдаю за зеленоватыми рыбками. Вскоре я замечаю, что смотрю не на них, а на другое изображение, колышущееся на зыбкой поверхности воды. На свое расплывчатое отражение. Отражение Адама О.
