уместными в такой ситуации. Позже, когда фразы заканчиваются, когда мы все рассказали и развеяли их беспокойство, тогда-то и начинается настоящее возвращение.
Когда мы не можем спрятаться за стандартными фразами, мы быстро притихаем. Передаем вещи из лодки, и по мере того, как она пустеет, иссякает наш словарный запас. Наконец мы чувствуем себя практически голыми. Словно видим, какие мы на самом деле. Мы думаем об одном и том же: что теперь будет?
Бритт продолжает с улыбкой поглядывать на нас. Она улыбается по-особенному. Всем своим лицом, словно это не лицо, а резиновая маска. Глаза исчезают в накрашенных ресницах, губы растягиваются, чуть ли не до ушей. С легкостью поверишь, что это самая теплая в мире улыбка. Но когда видишь ее постоянно, как я, становится понятно, что это дежурная гримаса. По-моему, Бритт похожа на притворную кошку. У нее есть только два способа выразить свои чувства: первый — ее хриплый вульгарный смех, который я так ненавижу, а второй — эта фальшивая улыбка.
На наше счастье, до нее доходит, что мы голодные, и она исчезает в кухне.
Когда ее нет рядом, папа может дать волю своему любопытству. Он спрашивает, как мы жили на Фьюке, и внимательно слушает наш рассказ. Я вижу, как он представляет себе все, что с нами произошло.
— Ты можешь написать статью об Отшельнике, — говорю я. — Его жизнь заслуживает того, чтобы о ней рассказали.
— Я уже подумываю над этим.
Мари-Лу говорит мало. Она сидит, слушает и отвечает, лишь когда папа обращается лично к ней. Сначала мне кажется, что это из-за Бритт. Должно быть, Мари-Лу разволновалась, встретив ее. Но затем папа спрашивает, не хочет ли Мари-Лу отдохнуть, перед тем как мы поедим, и та кивает с благодарностью и говорит:
— С огромным удовольствием.
Я понимаю, что она совершенно выбилась из сил.
Бритт приготовила яичницу с беконом и пожарила картошку, и хотя это мое любимое блюдо, я с трудом могу проглотить хоть кусочек. Мой желудок еще не вернулся на сушу. Я сижу и впихиваю в себя еду маленькими-маленькими порциями. Зато я много пью. Кажется, что я мог бы осушить пол-озера.
— Должно быть, у тебя обезвоживание, — говорит папа.
— Меня замучила рвота, — признаюсь я.
Мари-Лу не проснулась к ужину. Она лежит на кровати как мумия. Даже Бритт не может привести ее в чувство.
— Оставь ее, — говорит папа. — Ей нужно как следует отдохнуть.
И только поздним вечером, когда уже стало темнеть, Мари-Лу просыпается. Мы слышим, как она ворочается в постели, и я иду в ее комнату.
— Привет, — говорю я. У меня такое чувство, словно мы давно не виделись.
Она что-то бубнит. Сворачивается калачиком под одеялом. Похоже, что она снова собирается заснуть.
— Ты проспала весь день, — говорю я.
Она открывает глаза и, прищурившись, смотрит на меня:
— Правда? А мне кажется, что я всего лишь задремала.
Я продолжаю разговор, чтобы не дать ей снова заснуть.
Спустя некоторое время ее взгляд начинает проясняться.
— О Боже, как же я проголодалась! — восклицает она.
Папа и Бритт сидят за кухонным столом у окна. Папа читает, а Бритт раскладывает пасьянс. Весь стол завален игральными картами.
— Что-нибудь осталось для Мари-Лу? — спрашиваю я. — Только без бекона. Она не ест мясо.
— Я приготовлю вегетарианское рагу, — говорит Бритт и встает из-за стола. — В кладовке где-то были лисички.
— В этом году почти нет грибов, — жалуется папа. — Только в самых сырых местах. На березовом болоте мы нашли совсем немного. Говорят, что жара в этом году — самая сильная с лета 1959-го.
— К выходным обещали дождь, — вставляет Бритт.
— Посмотрим, — говорит папа.
Мари-Лу получает лисички с жареной картошкой и луком и с аппетитом поглощает свою порцию. Потом делает себе три бутерброда с сыром.
— Да, ты действительно проголодалась, — говорит Бритт. — Еще есть яблочный пирог. Будешь на десерт?
Мы все не прочь перекусить пирогом. Через минуту мы сидим за столом и уплетаем пирог с теплым ванильным соусом.
— Это «белый налив», — говорит папа. — Такой сорт яблони у холма.
— Во всяком случае, в этом году хороший урожай яблок, — говорит Бритт.
Мы сидим и болтаем, словно одна большая семья. О погоде и ветре, о лисичках и яблоках. Окно открыто настежь, и звуки летнего вечера вплетаются в наш разговор. Вдруг Бритт закрывает окно и говорит, что комары — это, пожалуй, худшее из всех зол, кроме жары.
— И шмели, — добавляет она. — Никогда еще не было столько шмелей.
В десять часов папа включает радио, и мы слушаем вечерние новости. В мире всё как обычно. Самолет, направлявшийся на Кипр, был вынужден вернуться в аэропорт Арланда, потому что забыли погрузить беспошлинные автомобили. Папа Римский совершил путешествие по Африке. Нехватка воды в водоемах угрожает ежегодной ловле раков. Два испанца разделят первое место в гонке «Тур де Франс».
— Даже в новостях засуха, — говорит папа.
В половине одиннадцатого я уже почти засыпаю за столом. Папа встает и говорит, что принесет кровати. В доме только две комнаты, его и Бритт. Когда были только мы с Мари-Лу, всем хватало места. Теперь же возникла проблема. Я предвидел такую ситуацию и думал, что мы поставим палатку во дворе. Но сейчас у меня нет никакого желания тащиться в темноту и возиться с палаткой.
— Я помогу тебе, — говорю я папе.
Мы идем в сарай. Трава сырая от росы, и я говорю, что не понимаю, как такое возможно в такую сушь. Папа начинает объяснять, что в воздухе всегда содержится достаточно влаги, но она превращается в росу, когда воздух охлаждается. Я все равно не понимаю.
Мы зажигаем в сарае свет и находим две раскладушки с металлической сеткой за батареей банок с краской.
— Вы с Мари-Лу будете спать в моей комнате, а я — с Бритт, — говорит папа, пока мы тащим раскладушки.
— Отличная мысль, пап, — говорю я.
Затем я отвожу Мари-Лу в туалет. Пока я стою и жду ее, я чуть не засыпаю. Когда мы возвращаемся во двор, папа и Бритт уже почистили на мостках зубы. Они желают нам спокойной ночи. Папа закрывает дверь в комнату Бритт, показывает ногой на светлую полосу на полу и говорит:
— Никогда не понимал, зачем людям пороги.
— Они лежат в сарае, — говорю я.
Мы с Мари-Лу стелем постели. В железных сетках кроватей застряла паутина и сухие листья, но мы не обращаем на это внимания и ложимся спать.
— Я совсем не хочу спать, — жалуется Мари-Лу.
Я не уверен, что успеваю ответить ей. Чувствую, как подо мной провисает сетка, и засыпаю.
На следующее утро вещи предстают в ином, более резком свете. Я долго сплю, проснувшись, выхожу во двор и мочусь на цветы иван-чая. Бритт уже давно на ногах, и воздух звенит от ударов молотка.
Я сажусь на скамейку перед домом и прихожу в себя. Двор кажется немного чужим, словно меня
