— Жаль.
— Так уютно сидеть дома, когда идет дождь.
На подготовку к нашей печальной вечеринке уходит немало времени. Я передаю Мари-Лу банки с фруктами, а она красит их, сидя за кухонным столом. Мы раздумываем над тем, что нам делать с тарелками, но затем приходим к общему мнению, что нам вообще не нужны тарелки. Будем есть прямо из черных банок.
— А вино? — спрашиваю я.
Мари-Лу кивает.
— Черное вино, — отвечает она.
Я выбираю бутылку «Мозельблюмхен» и ставлю ее на стол. Несколькими мазками кисти Мари-Лу превращает зеленую бутылку в черную. Фужеров в шкафу оказывается не так много, потому что папа обладает почти магической способностью отбивать им ножки, когда моет посуду. Вместо фужеров я беру две довольно потрепанные кофейные кружки. Когда Мари-Лу красит их в черный цвет, они становятся гораздо красивее.
Наконец стол накрыт и выглядит так фантастично, что я жалею, что у нас нет фотоаппарата.
— Это нужно сфотографировать, — говорю я.
— А ты нарисуй, — предлагает мне Мари-Лу.
— Это не одно и то же. Наш стол нужно именно сфотографировать.
— Выглядит действительно печально.
— Вечеринка начнется через два часа, — говорю я.
Темнеет рано. Я думаю, из-за дождя. А может, из-за того, что уже осень. Кажется, она наступила именно сегодня.
Начало вечеринки омрачается досадным недоразумением. Покрашенные черной краской свечи не хотят гореть. Они чадят и воняют, и мы вынуждены потушить их и заменить обычными белыми. Две белые свечи на фоне всего черного выглядят еще более стильно.
— Это ты и я, — говорю я Мари-Лу, зажигая свечи.
На Мари-Лу короткое черное платье без рукавов.
Я отыскал черные джинсы и темно-синюю футболку.
Мы садимся за стол. Царит атмосфера торжественности. Дождь усиливается. За окном льет как из ведра.
— Она ошиблась, — говорит Мари-Лу.
— На печальной вечеринке дождь как раз уместен, — говорю я.
— Я думала, она меня убьет.
— Бритт иногда как с цепи срывается. В детстве я ее ненавидел. Но она никому не желает зла. Она такая, какая есть, — придурошная недотепа.
— Все равно я терпеть ее не могу, — говорит Мари-Лу.
— Так приятно было бросить в нее яйцо, — говорю я. — Когда оно разбилось о ее башку, я почувствовал, что отомстил за часть ее гадостей.
Мари-Лу смеется:
— Я глазам своим не верила, глядя, как яйцо стекает по ее шее. Не думала, что ты способен на такое.
— Я тоже.
— Да, человек многое не знает о себе самом, — говорит Мари-Лу.
— За тебя, — говорю я.
Мы едим вилками из банок. Сладкий сок капает на черную скатерть. Мари-Лу безумно нравятся груши в коньяке. Я говорю, что никогда их не любил, и она съедает большую часть сама.
Я украдкой разглядываю Мари-Лу. Сначала ее коляска ввела меня в заблуждение. Потребовалось время, прежде чем я понял, в чем дело. Проблема не в ее физическом увечье. Сейчас дело в другом. Она получила иную травму. Что-то в ее душе сломалось, когда она потеряла веру в тех, кто был всем в ее детском мире: когда король изменил королеве, и принцесса заболела от горя. Вот что высасывает ее силы. Но душевная травма словно уходит на второй план и прячется в тени внушительной инвалидной коляски.
— О чем ты думаешь? — спрашивает Мари-Лу.
— О тебе.
— Обо мне?
— Да, и о себе.
— Обо мне и о себе?
— Да, о тебе, о себе, о грушах в коньяке и об отшельнике с Фьюка.
— Обо мне, о себе, о грушах в коньяке и об отшельнике с Фьюка? Что же тут общего?
— Много чего. Особенно теперь.
— Вот как.
— Но иногда я вспоминаю и о твоем отце. Ты бы навестила его.
Мари-Лу смотрит в окно. С внешней стороны по нему медленно стекают струйки воды. С внутренней стороны стекло совсем запотело от нашего дыхания. Мы ничего не видим. Нас тоже не видно.
— Я знаю, — наконец говорит она. — Я его обязательно навещу. Но не в этот раз.
— Потому что он не хочет?
— Да. Потому что он не хочет, и потому что я не хочу.
— Я не уверен в том, что ты права. Конечно же, он хочет увидеться с тобой.
— Да, я тоже это понимаю. Но он должен воспользоваться шансом, чтобы сначала изменить свою жизнь. Привести в порядок себя самого. Вот что он имеет в виду.
— Возможно, у него получится, если он увидит тебя.
— Он не думает, что в этом есть смысл, пока он ведет такую жизнь.
— А ты позволяешь ему так думать. Ты ничего не делаешь, чтобы ситуация изменилась.
— Адам, он же пьет!
— В этом нет ничего странного, — говорю я. — Многие люди пьют. Но ведь он — твой отец.
Мари-Лу не отвечает. Мои слова звучат банально. Я чувствую, что должен пояснить, что имел в виду.
— Некоторые взрослые совсем как дети, — говорю я. — Они как маленькие. У них такие же сильные чувства и такие же слабости. Они так же радуются и испытывают смертную тоску. Посмотри на Бритт Бёрьессон, она…
— Давай не будем сейчас о ней говорить!
— Мы говорим не о ней. Мы говорим о тебе и твоем папе.
Последнее время, что мы проводим вместе, не похоже на наше лето. Идет дождь. Когда днем случается перерыв, я иду в лес Бауэра за грибами. И нахожу их там. А потом снова льет дождь.
Мари-Лу в основном сидит в доме. Двери автофургона и калитка птичьего двора настежь раскрыты, но Сив и Рут тоже не хотят выходить.
Я спускаюсь к мосткам, чтобы вычерпать из лодки дождевую воду. В этот раз я чувствую себя совсем иначе. Раньше это была обычная лодка, одна из множества себе подобных. Теперь же это — «Черная чайка», судно, побывавшее в передряге.
В такую погоду мне трудно работать над портретом Мари-Лу. Мы пробуем в доме. Она сидит в кухне, но искусственное освещение все портит. Честно говоря, я мог бы закончить портрет и без нее. Все уже есть во мне.
Я заканчиваю цветы иван-чая и фон.
Иногда я думаю, что мы могли бы навестить Бьёрна. Но что-то меня останавливает. Все не так просто. Я это понимаю.
— Я хочу домой, — говорит Мари-Лу.
