этом Мари-Лу. Я скорее умру, чем расскажу.
Наконец поросенок готов, и пьяненькая компания перебирается под тент. Бутылки с красным вином и банки с пивом гуляют по столу. Мама Мари-Лу, Ирья, наливает желающим шнапс. Ее движения проворны, как у официантки, на ней надето длинное желтое платье. Она как бабочка порхает от гостя к гостю, подает и болтает. Я думаю, что она привыкла всегда быть среди людей. Она работает завучем в школе Веттер и каждый день мотается из Нордена в город и обратно на своем «Гольфе» цвета ночного неба.
Ирья ненадолго присаживается к нам с Мари-Лу. Она почти ничего не пьет. И как она все успевает? Ее каблучки стучат по черным камням, словно дятел по дереву, когда она идет в дом, чтобы принести что-нибудь.
Мы с Мари-Лу быстро едим и уходим на озеро. Вечер действительно прекрасен, и мы берем лодку и отправляемся ловить рыбу на блесну. Наша лодка кружит по бухте от северного мыса к нашему и обратно. Озеро спокойное и гладкое как стекло. Вокруг нас летают ласточки, охотясь за мошками прямо у поверхности воды.
— Ночью будет дождь, — говорит Мари-Лу. — Поэтому рыба не клюет.
На четвертом или пятом кругу мы замечаем, что ветер начинает усиливаться. Я тороплюсь назад к мосткам. Когда мы высаживаемся, волны уже довольно высокие.
— Это озеро просто чокнутое, — говорю я, привязывая лодку, и чувствую, как дрожат мои коленки.
Мари-Лу лишь кивает.
— Здесь ветер поднимается быстро, — спокойно говорит она.
Она знает. Она прожила тут все свои двенадцать лет. Не то, что я, приезжий. Дачник.
Когда мы заходим во двор, вечеринка перешла в новую фазу. Поросенок съеден, и гости разбились на группки. Некоторые остались под тентом пить кофе. Я вижу, как папа, стоя под фруктовыми деревьями, болтает по мобильному телефону, с которым никогда не расстается. Он приветствует нас бокалом с желтым коктейлем. Мы подходим к нему.
— С кем ты разговаривал?
— Звонил Эрьян из газеты. Он обещал заехать к нам через несколько дней.
— А где Бритт? — спрашиваю я.
— Понятия не имею, — отвечает папа и оглядывается.
Мы с Мари-Лу берем по бокалу безалкогольного напитка и идем в дом посмотреть телевизор. В доме тихо и спокойно. Когда я на цыпочках крадусь в туалет, слышу звук из комнаты, которая, как мне известно, является кабинетом Бьёрна. Сначала я решаю, что туда пробрался вор. Останавливаюсь у двери и прислушиваюсь. Шорох. Чей-то голос шепчет что-то, я не могу разобрать. Кто-то стонет.
До меня начинает доходить, что это никакой не вор, но, когда я собираюсь продолжить свой путь, откуда ни возьмись появляется мама Мари-Лу. Она спрашивает меня, почему я стою здесь в темноте. Я пожимаю плечами. Наверное, я покосился на дверь. Или она сама все услышала. В следующее мгновение она хватается за ручку двери, открывает кабинет и включает свет.
Из-за черного кожаного дивана напротив письменного стола торчит красная лысина Бьёрна. На нем лишь расстегнутая рубашка. Остальные вещи раскиданы по полу. Он удивленно таращится на дверь. Словно только сейчас до него дошло, что нужно было закрыться на ключ. С дивана доносится резкий голос:
— В чем дело, дорогой?
Этот голос я узнаю из тысячи: голос Бритт Бёрьессон.
* * * Я много раз прокручивал в памяти дни, последовавшие за вечеринкой, и уверен, что могу разъяснить большую часть того, что случилось. Но не было ни намека на то, к чему приведет банальная измена в кабинете Бьёрна. Никто не мог предвидеть этого. Я ничего не заметил. Папа — вообще воплощенный знак вопроса. А ведь он очень наблюдательный.
Лучше всех держится мама Мари-Лу, кажется, она воспринимает случившееся довольно объективно. Она собранная и рассудительная, все та же подвижная и милая Ирья, как и прежде. Она сделала себе модную стрижку средней длины, и каждый раз, когда она поворачивалась, вся ее прическа приходила в движение. В эти дни Ирья часто крутила головой. Такие вот бессмысленные детали врезались в мою память.
Бьёрн ходит пристыженный, как пес, пойманный с котлетой в зубах. Он целыми днями просит прощения. Уверяет, что такое больше никогда не повторится.
Папа лишь на все качает головой.
— Это так чертовски типично для Бритт Бёрьессон, — говорит он.
По папиному предложению Бритт на время возвращается к себе домой в Стокгольм. Мне даже немного жаль ее. Она выглядит такой одинокой и потерянной.
И хотя я действительно устал от ее постоянного присутствия в доме, возможно, мне следует подправить свое представление о ней. Не такая уж она плохая. Это лишь мое субъективное восприятие. Просто именно здесь ее худшие черты выходят наружу.
Честно говоря, Бритт — настоящая труженица. По утрам, задолго до того, как мы с папой просыпаемся, она уже на ногах, одета в джинсы и рубашку навыпуск, стоит где-нибудь и насвистывает. Красит дом, заменяет треснутую черепицу, оклеивает обоями гостиную, ставит вентили на трубы в кладовке, укладывает новую гидроизоляцию на крышу туалета. Ее морковно-рыжие волосы собраны в пучок на затылке и поддерживаются белой хлопчатобумажной лентой, свисающей на лоб. Когда я был маленький, мне казалось, что она похожа на индейца.
Папа никогда не был хозяйственным. Он стрижет траву. Во всяком случае, иногда. Это его летнее занятие. Кстати, курятник — это тоже отчасти его дело. Когда второй раз объявились лисы, Бьёрн предложил приспособить под курятник его старенький автофургон. Все равно тот стоял без дела и пылился. Папа клюнул. Думаю, он считал эту идею просто блестящей. И однажды воскресным утром Бьёрн загнал свой автофургон на наш птичий двор. С тех пор он тут и стоит.
Папа воспринимает дом как место отдыха. Он приезжает сюда, чтобы расслабиться от постоянных стрессов на работе, оживить старые знания в ботанике и написать несколько страниц своего вечного романа.
Без Бритт дом медленно, но верно начал приходить в упадок. Догадываюсь, что во всем, что случилось позднее, нельзя обвинять ее одну. Конечно же, за то, что она сделала сама, — можно. Я имею в виду ее недостойную интрижку с Бьёрном. Но не больше. Я знаю, что она сильно переживала. Но это не меняет моего отношения к ней: она мне не нравится, и точка.
* * * Я так и не понял, что Мари-Лу умело скрывала свои эмоции. Говорила небрежно и насмешливо. По ее словам, примерно этого и следовало ожидать от настоящей «свинской вечеринки». Словно ее это совершенно не касалось.
Но правда в том, что случившееся взорвалось в ее жизни словно бомба. Для Мари-Лу это было худшее, что только могло произойти. Все, во что она верила, разлетелось на кусочки. Ее папа изменил маме с другой женщиной в их собственном доме.
Думаю, Мари-Лу лишилась пропорций восприятия. Предательство отца стало преувеличенно большим. Оно въелось в голову и затуманило ей взгляд. Думаю, это вполне естественная реакция для двенадцатилетнего ребенка. Возможно, я и сам бы так отреагировал. Детство — это в лучшем случае невинная сказка с королем и королевой. Рано или поздно нужно понять, что это не так. Понять, что родители — просто обычные люди со своими слабостями и недостатками, как и все другие. Но для Мари-Лу это открытие стало шоком.
Хуже всего то, что ей так мастерски удавалось скрывать свои истинные чувства. Ничто не выдавало тот кризис, в котором она пребывала.
