встречались каждый вторник якобы для спортивных занятий. Занятия были, и весьма интенсивные, но совсем другого рода. Подозрения у Сары зародились из-за того, что по состоянию тренировочного костюма мужа трудно было сказать, что в нем кто-то тренировался (что и не диво, «тренировался»-то он без костюма). Она наняла частного сыщика, тот понаделал грязных снимков, последовал скандал, шумная ссора и разрыв. И вот тут вступил в действие ужасный брачный контракт, согласно которому Кретьену отошли и все деньги, и дом, и машина — правда, вторая машина все-таки осталась ей, но то был старенький «Крайслер», который она использовала, чтобы отправлять с поручениями горничную. Сара осталась ни с чем, даже без жилья.
Моя сестра, недавняя миллионерша, сделалась бомжихой.
И теперь сидела на моей кушетке с чемоданом, хлюпая носом и взирая на меня покрасневшими, заплаканными глазами.
Я молча смотрела на нее, припоминая между делом все детские обиды. Сара, стоит матушке отвернуться, дергает меня за волосы. Сара рассказывает всем налево и направо, друзьям и недругам, о том, что я по уши втрескалась в Джимми Паглиси. Сара уводит моего первого постоянного парня прямо у меня из-под носа. Мы не были близки. Никогда не были. Начать с того, что мы с ней вообще очень разные. Сара всегда была профессиональной женщиной… именно женщиной, другой профессией тут и не пахло. Она поставила своей целью захомутать миллионера, добилась-таки своего и жила в свое удовольствие, как всегда того и хотела, а на всех остальных ей было наплевать. Этот чертов контракт Сара подмахнула потому, что в ту пору вообразила, будто Кретьен никуда от нее не денется, а если и посмотрит на сторону, то она всегда сможет его удержать своими женскими штучками.
А ведь я могла сказать ей, — черт, должна была сказать ей, — что Кретьен слишком француз, чтобы с ним это сработало.
И вот Сара сидит на моей кушетке: зареванная, униженная, практически без гроша в кармане. Без профессии и каких-либо навыков… тут и говорить не о чем. Без друзей, потому что та компания, с которой Сара водилась до недавнего времени, отвернулась от нее, как только была аннулирована ее платиновая карта «Америкэн экспресс».
Кроме меня, у нее никого не было. И идти ей было больше некуда.
И я, естественно, не могла сказать ей ничего другого, кроме как:
— Не переживай. Можешь пожить со мной.
Потом, вспоминая об этом, я билась головой об стену. И ведь был же на дороге предостерегающий знак, указывающий, что мост закрыт, так нет, я, как последняя идиотка, погнала машину вперед.
Навстречу буре.
Я начала с того, что выделила Саре маленькую свободную комнатушку. Пока я тащила туда ее чемодан, она прямо-таки заливалась слезами благодарности, но стоило ей оглядеться, выражение ее лица изменилась.
— Ну? — сладким тоном спросила я, прочитав в ее взгляде рвавшийся с языка вопрос: «И это все?»
Она сглотнула и, хотя это явно стоило ей грандиозных усилий, выдавила дрожащую улыбку.
— Здорово. Спасибо.
— На здоровье.
Я тоже огляделась, оценивая комнатенку с ее позиции. Оно конечно, у нее в Калифорнии даже кладовки были просторнее. Да и мебелишка стояла явно не «от кутюр»: рахитичная, грязно-белого цвета, прикроватная тумбочка в стиле французской провинции, с перекошенным выдвижным ящиком, и бросовая кровать, слишком жесткая и неприглядная даже для общежития колледжа. А также обшарпанный, невнятного происхождения буфет, у которого недоставало одного ящика, и треснутое зеркало, выуженное из контейнера для крупногабаритного мусора с помощью двух полупрофессиональных футболистов.
Настоящий кошмар в стиле «сделай сам».
Я вздохнула.
— Извини. Ты, наверное, не думала…
— Что ты померла? Нет, не думала. Хоть ты и не давала о себе знать, но твои друзья время от времени находили меня и сообщали, что у тебя все в порядке. Слава богу, а то бы я просто с ума сошла.
Меня эта сестринская забота аж растрогала. Она между тем продолжила:
— Знаешь, ведь в конце концов на меня только что обрушилась вся эта история с Кретьеном и Горячкой. Клянусь, если бы мне пришлось думать о чем-то еще, тут уж, наверное, не помогла бы никакая терапия.
Убогая обстановка тут же перестала меня угнетать.
— Рада, что я не стою на пути к твоему исцелению.
— О нет, я вовсе не имела в виду…
Я присела рядом с ее чемоданом на кровать, которая откликнулась на это раздраженным скрипом и стоном.
— Слушай, Сара, давай не будем морочить друг другу головы, ладно? Мы с тобой не сердечные подружки и никогда ими не были. Ну и ладно. Я и не думаю тебя осуждать, просто понимаю: ты здесь только потому, что больше тебе податься некуда. Верно? А раз так, ты вовсе не должна притворяться, будто я тебе нравлюсь.
В этот момент, надо сказать, она выглядела прямо как я: глаза расширились от удивления, на лбу залегла хмурая морщинка. Похожа, да не совсем: даже мои нынешние кудряшки — и то выглядели куда приличнее, чем отросшее воронье гнездо, что красовалось на ее голове.
— Ладно, признаю, — медленно произнесла Сара. — Когда мы были моложе, ты мне не нравилась. Ребенком была надоедливым, а когда подросла, стала вообще не пойми кем. Чудная ты, сама же знаешь. Да и маме ты больше нравилась.
Тут уж спорить не приходилось. Так оно и было. Но Сара между тем продолжала:
— Но из этого всего вовсе не следует, будто я тебя не люблю. Я всегда тебя любила. И, надеюсь, ты меня любишь. Оно конечно, я пустышка, и вообще сучка порядочная, но ведь мы, в конце концов, родные сестры.
Надо думать, после этого монолога я должна была броситься ей на шею и заключить в теплые родственные объятия. Да только не тянули мы на семейку с открытки «Холлмарк». Я обдумала услышанное и сказала:
— Знаешь, Сара, я ведь, по существу, совершенно тебя не знаю. Но теперь хочу узнать поближе.
Она улыбнулась. Медленно, но по-настоящему.
— Это звучит… честно.
На том мы и пожали друг дружке руки. Я встала, глядя, как Сара, расстегнув чемодан, принялась выкладывать содержимое. Продолжалось это недолго, и зрелище было плачевное. Большую часть хороших вещей ей пришлось оставить, а то, что все-таки прибрала с собой, пребывало в основном не в лучшем виде. Мы разложили все на стопку для химчистки, стопку «чтоб оно сгорело», стопку «куда ни шло» и стопку приличных вещей. Последняя оказалась невелика и заняла всего-то один ящик буфета.
— Косметика? — поинтересовалась я. Она указала на пластиковый футляр, неспособный вместить в себя больше, чем помаду, тушь для ресниц, и, может быть, карандаш для бровей.
— Обувь?
Она указала на стоптанные кроссовки и показала мне пару черных, с квадратными носками, лодочек, которые подошли бы разве что бабушке, да и то лишь в том случае, если бабуля уже вовсе не интересуется тем, как она выглядит.
Я заморгала.
— Неужели этот подонок не дал тебе забрать даже туфли?
— Он вычистил весь дом и отдал все мои вещи в Армию спасения, — ответила она. — Обувь, тряпки — все!
— Господи!
Неожиданно у меня зародилось подозрение.
