Послания

коне.

Но спокон веков, дружище, не к одной телесной пище
рвётся сапиенс людской. Он, из бочки выбив днище,
кроме хлеба, также ищет счастье, вольность и покой.

Для подобного предмета есть вакансия поэта
в каждом обществе, и тот, различая больше света,
чем иные (не-поэты), высшей ценностью живёт.

Он не пьёт вина, не курит, тесных стен не штукатурит,
он – духовный агрегат. Иногда он брови хмурит,
руки моет, просит бури, горним трепетом богат.

По себе, должно быть, судя, в повседневном этом чуде
(даже если рифмы в ряд) озабоченные люди,
разрезая дичь на блюде, смысла вещего не зрят.

И при всякой данной власти, не сказав при входе «здрасьте»,
мира дольнего сыны склонны дать ему по пасти,
и частенько бард несчастен, и глаза его влажны.

Но горит над нами Овен и мильон других штуковин,
типа пищи для души. Не хладей же сердцем, воин,
будь насмешлив и спокоен, вирши добрые пиши.

«Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг…»

Что ты плачешь, современник, что ты жалуешься, друг
на нехватку медных денег, на бессмысленный досуг?
Не ходи в кино, не надо, водки импортной не пей —
в ней греховный привкус яда, горечь дьявольских страстей.

Лучше бережно подумай о грядущем, о былом.
Проржавел наш мир угрюмый, не пора ль ему на слом?
Не о том ли пел в печали прорицатель и мудрец,
что умел в любом начале различить его конец?

Твердь разверзнется и треснет, зашатается сосна,
плоть истлевшая воскреснет от безвременного сна.
Бодрый друг и хмурый ворог, одолев внезапный страх,
заспешат в высокий город, воссиявший на холмах.

Кто взликует, кто заплачет, кто утрет предсмертный пот, —
и земля, как лёгкий мячик с траектории сойдёт,
и пятном на звёздной карте, излучая мягкий свет,
понесётся в биллиарде неприкаянных планет —

что же станет с плотью бедной? Верно, вечной станет плоть,
так в любви своей безмерной наградит её Господь —
а земля всё стынет, стынет, спит пророк, приняв вина.
Ветер зябнущей пустыни, месяц, камни, тишина…

«Должно быть, ева и адам цены не ведали годам…»

Должно быть, ева и адам цены не ведали годам,
не каждому давая имя. А ты ведешь им строгий счёт,
и дни твои – как вьючный скот, клеймённый цифрами густыми,

бредёт, мычит во все концы – чтоб пастухи его, слепцы
(их пятеро), над мёрзлой ямой тянули пальцы в пустоту
морозную, и на лету латали скорбью покаянной

прорехи в ткани мировой. Лежишь, укрывшись с головой,
и вдруг как бы кошачий коготь царапнет – тоньше, чем игла —
узор морозного стекла, – и время светится. Должно быть,

холодный ангел азраил ночную землю озарил
звездой зелёною, приблудной, звездой падучей, о шести
крылах, лепечущей «прости» неверной тверди многолюдной.

МЕЖДУ СНОМ, ВДОХНОВЕНЬЕМ И БЕГОМ

«С каменного обрыва ты видишь след…»

С каменного обрыва ты видишь след
не корабля, не рыбы, не жизни – нет,

вьётся кипучий сад, белопенный лес
тёмной волны, бегущей наперерез

не голубому Богу и даже не
ветру и сердцу, а просто другой волне.

Был этот хлеб горяч и горчичник жгуч.
Проговорившись, щурясь на медный луч,

скажешь, что море в сумерках пятый год
мойвой сырою пахнет и йодом жжёт.

Здесь ли под утро пекарь с одной женой
дрожжи мешал сухие с мукой ржаной?

Так и уходит голос туда, где печь
пышет и ропщет, тщась превратиться в речь,

где на полене щедро кипит смола —
под топором лоза, и во рту зола…

«На небе – звезда, под землёй провода…»

На небе – звезда, под землёй провода,
от Господа – слёзы да пот.
Беги, моя ночь, неизвестно куда
лучами почтовых хлопот.

И бродит по площади, плачет вотще
подобие ангела в сером плаще —
спускается к пристани, ходит за мной
и горло полощет водой ледяной.

Исконный уродец в небесной семье,
куда и зачем он зовёт?
Считать ли созвездия в чёрном ручье,
где мёртвая рыба плывёт?

Но долго ещё, повинуясь ему,
в зачёт своего ремесла
ты тщишься холщовую сдвинуть суму,
которая в землю вросла, —

и вновь просыпаешься, беден и наг,
где Бог свои руки простёр,
где город стоит на холмах, на волнах
скалистых оскаленных гор…

«Время течёт неслышно, а жизнь – журча…»

Время течёт неслышно, а жизнь – журча.
Что-то неладно вышло с игрой луча
в первом ручье, втором ли, но – ни огня,
ни темноты не помню. Не жди меня.

Шёпот в воде кромешной молчит, дрожит.
Время течёт неспешно, а жизнь бежит,
не понимая, что там – светла, слаба,
льётся бескровным потом с крутого лба.

И полетит окольной листве вослед
скомканный в беспокойной руке билет —
спутаны час и дата, не плачь, жена,
время ещё богато, лишь жизнь бедна.

«Выйдем в город – полночь с нами…»

Выйдем в город – полночь с нами.
Фонари почти тайком
разбегаются кругами
в тесном центре городском,

надоело спорить с роком,
пить зелёное вино.
В высоте из многих окон
молча теплится одно.

Там ли, чудно озабочен
лунной тенью на стене,
тихий бодрствует рабочий
на измятой простыне?

Непомерной смерти грузчик,
он один в своём труде
в океане звёзд, текущих
с горизонта и везде.

Шелест листьев в переулке,
запах хлеба и земли.
Только слышен долгий, гулкий
шёпот Господа вдали,

мглистый голос без причины,
предпоследняя глава,
лишь слова неразличимы,
неразборчивы слова…

4 января 1993

«Допустим вот какой курбет. Поэт садится за обед…»

С. Г.

Допустим вот какой курбет. Поэт садится за обед.
Пред ним дымится миска супа. Но горек чай, и даже хлеб,
как праздный вымысел, нелеп. Как трудно, Господи, как глупо.

И так мучительно зане брести в прохладном полусне,
стирая с сердца капли пота. Когда же выпить он решит,
то вспоминает, что подшит. К тому же – срочная работа.

Что ж, прогуляемся, пиит. Пропах капустой общепит,
вороны медленно летают, полны бананами ларьки,
и разбитные игроки шары напёрстками катают.

Сказать бы: how do you do, младое племя! Но к стыду,
с жаргоном нового Чикаго он не в ладах, немолодой
мужик с немодной бородой. Четвёртый том «Архипелага»

он на прилавке пролистнёт, зевнёт, прикрыв ладонью рот,
и головой качнет в печали, и замурлычет древний стих,
огней так много золотых, а может, дни короче стали.

Нет, дни становятся длинней (хотя осталось мало дней),
зима, что дамочка седая, от Профсоюзной до Тверской
глядит с усмешкой ведьмовской, на детских косточках гадая.

И всё же – здравствуй, племя. Hi! Вздыхай, писатель,
не вздыхай,
но женских трусиков навалом – так рассуждает он, кривясь
на возникающую связь времён, чахотки с карнавалом.

Так рассуждает он, изгой, нимало участи другой
себе не требуя, взирая на крошки хлеба, снег, нарцисс
в снегу, на облако, карниз. Замёрзла Яуза от края

до края.